Никита Хониат - История Страница 74

Наконец, однако, и восточные народы были умирены — частью единовременными дарами, частью поднесением ежегодной дани (таким уже только образом в наши времена владыки римлян умеют отражать иноплеменников, проводя жизнь в затворничестве подобно девицам, которые в своих теремах занимаются пряжею). Тогда царь пожелал сосватать себе жену из чужеземного рода, потому что та, на которой он прежде был женат, скончалась. Итак, условившись чрез послов с венгерским королем Белою, он взял за себя дочь его, еще не вполне достигшую десятилетнего возраста. Но, скупясь по мелочной расчетливости отпраздновать брачное торжество на государственные деньги, он начал собирать их с областей не в счет других налогов и этою мелочною скупостью, павшею также на города, сопредельные с Анхиалом, чрезвычайно вооружил против себя и против римлян варваров Эмской* горы, которых прежде называли мизийцами, а теперь зовут валахами**. Крепко надеясь на свои горные теснины и полагаясь на свои многочисленные укрепления, лежащие на высоких и крутых скалах, они вообще были строптивы в отношениях с римлянами, но в настоя-{18}щем случае произвели открытое восстание, с намерением отмстить, так сказать, за смерть своего Патрокла***, то есть за угон своих стад и некоторые другие притеснения. Виновниками этого зла и возмутителями всего народа были два родных брата: Петр и Асан. Не желая начать возмущение без всякого повода, они явились к царю, во время его пребывания в Кипселлах, с просьбою принять их в состав римского войска и царскою грамотою пожаловать им одно почти неприступное место в Эме. Но просьба их не была удовлетворена; так уже угодно было Богу. Тогда они стали высказывать жалобы на то, что их будто бы презирают, и, напрасно настаивая на своей просьбе, промолвили в сторону горячие и резкие слова, намекавшие на отделение от римского государства и на то, что они в состоянии будут сделать, возвратившись домой. Особенно был дерзок и груб Асан, так что севастократор Иоанн приказал отколотить его по щекам за бесстыдство. Не удовлетворенные таким образом и до крайней степени разобиженные, они воротились назад, но какое слово в состоянии будет передать, что сделали потом римлянам эти нечестивые, эти богомерзкие люди, и какой рассказ обнимет столько Илиад бедствий! Впрочем, об этом после, а теперь буду продолжать речь по порядку. {19}

5. Так как Исаак Комнин все еще продолжал владеть Кипром и не соглашался ни отказаться от него за предлагаемую сумму денег, ни покориться царской власти, ни умерить, наконец, той свирепости, с которою тиранствовал над кипрянами, постоянно придумывая новые и новые несправедливости, то царь решился снарядить против него флот. Навархами флота, составившегося таким образом из семидесяти долгих кораблей, назначены были Иоанн Контостефан и Алексей Комнин: первый был уже стар, а второй, хотя и надлежащих лет, и мужественный человек, и двоюродный племянник царю, но слеп, быв лишен зрения Андроником, и потому также считался всеми неспособным к этому начальствованию, — его назначение казалось даже самым дурным предзнаменованием для успехов предприятия. Так и случилось. Флот благополучно достиг Кипра; на всем пути ветер был весьма благоприятен и легко подувал в паруса, но потом, после вступления в кипрские гавани, он сделался свирепее всякой бури. Владетель Кипра Исаак разбил и взял в плен наше войско, а пират Мегарит, могущественнейший из всех тогдашних морских разбойников, помогая Исааку, в то же время неожиданно напал на корабли, которые были оставлены войском, высадившимся для сухопутной войны. Начальники нашего флота не только не оказали никакого мужества, но и сами без сопротив-{20}ления попали в руки противников. Исаак отдал их Мегариту в его полное распоряжение; спустя немного они ступили на берега Сицилии и сделались пленниками ее тирана, которому, как своему повелителю, Мегарит поднес свою добычу. Между тем Исаак одну часть побежденных римлян причислил к своим отрядам, а другую с неумолимою жестокостью подверг ужасным казням, не пощадивши в том числе и Василия Рентакина, которому приказал отрубить топором по колена обе ноги. Василий отличался основательным знанием военного дела и, как некогда Финикс Ахиллеса, учил этого Исаака словесности и военному искусству. Но не было человека в мире раздражительнее Исаака; постоянно гнев кипел в нем, как в котле; в ярости он говорил бессвязно, словно сумасшедший, подбородок его трясся и все лицо омрачалось страстью. Можно вообразить, каков он был, объявляя ужасную награду за воспитание своему наставнику и подвергая его такой мучительной казни! Матросам он позволил идти, куда кто хотел, и мало-помалу они воротились домой, как будто после страшного кораблекрушения, — по крайней мере, те, кто не погиб ни от одного из трех зол, от моря, голода или от болезней.

Когда, наконец, мизийцы явно уже решились отделиться от империи под руководством тех людей, которые, как я сказал, были виновниками этого зла, царь выступил против {21} них в поход. Но нельзя не рассказать при этом еще одного обстоятельства. Валахи сначала медлили и не решались на восстание, к которому подстрекали их Петр и Асан, опасаясь неверности такого важного предприятия. Желая излечить своих земляков от явной трусости, родные братья построили молитвенный дом во имя всехвального мученика Димитрия и, собрав в него множество всякого рода бесноватых с налитыми кровью и изворачивающимися глазами, с распущенными волосами и вообще со всеми признаками людей, одержимых демонами4*, внушили им говорить в исступлении, будто Бог благоволил даровать болгарам и валахам свободу, определив свержение с них долговременного ига, и будто бы с этою целью мученик Христов Димитрий оставил Фессалонику, покинул тамошний храм, не захотел более жить с римлянами и пришел к ним, чтобы быть им помощником и сотрудником в их деле. Давши себе после того небольшой отдых и вдруг еще более собравшись с духом, эти сумасшедшие, как бы в новом припадке падучей болезни, начали потом опять возбуждать народ, провозглашая вдохновенным и пронзительным голосом, что не время теперь си-{22}деть, что наступила решительная минута взять в руки оружие и дружно идти на римлян, — когда же во время войны будут попадаться пленники, то ни под каким условием не должно оставлять никого в живых, но губить и разить беспощадно, не освобождать за выкуп, не склоняться на мольбы, не внимать коленопреклонным прошениям, не смягчаться ничем, подобно несокрушимо-твердому алмазу, но убивать решительно всех пленных без исключения. Быв одушевлен такого рода прорицаниями, весь народ вооружился поголовно, и так как с самого начала дела мятежников пошли успешно, то они еще более уверились, что Бог посылает им свободу. Не довольствуясь собственным возмущением и отторжением, они рассыпались даже по отдаленным от Эма пригородам и селениям. Один из братьев, Петр, возложил на голову золотой венец и надел красные сандалии. После того мятежники подступили к Преславе (это — чрезвычайно старинный город, весь из обожженного кирпича и в самой значительной части своей окружности защищаемый горою Эмом); но так как увидели, что осада этого города будет небезопасна, то обошли его мимо, спустились с Эма и, неожиданно ринувшись на другие римские пригороды, захватили множество природных римлян, рабочего скота, быков и немалое количество разного рода других домашних животных. Тогда выступил против них Исаак. Заняв {23} немедленно непроходимые и неприступные места в горах, варвары долго сопротивлялись. Наконец Господь, полагающий тьму за кров свой, неожиданно послал мрак, покрывший горы, которые охранялись варварами, засевшими в тесных ущельях; так что римляне успели незаметно подойти к ним и таким образом рассеяли их, поразив ужасом. Виновники зла и предводители мятежного войска, то есть Петр и Асан, со всею своею изменническою дружиною, подобно упоминаемому в Евангелии стаду свиней, устремившемуся в море, бросились в Истр* и, переправившись чрез него, соединились с соседними скифами**. К сожалению, царь, при совершенном отсутствии всякого сопротивления имевши возможность обойти всю Мизию*** и поставить гарнизоны в тамошних городах, из которых многие лежат по протяжению Эма и большая часть которых, или даже все почти, построены на крутых скалах и заоблачной высоте, не сделал ничего подобного, но, предавши огню хлебные скирды и польстившись на притворное раскаяние явившихся к нему валахов, немедленно поворотил в обратный путь, оставив тамошние дела еще далеко не разрешенными; так что он только возбудил в варварах еще большее презрение к римлянам и еще более их одушевил. {24}

6. Но, возвратившись в столицу, он до такой степени хвастался своими подвигами, что один сановник, принадлежавший к судейскому сословию (именно — Лев Монастириот), сказал: «болит теперь душа Василия Болгароктона 4*, потому что царь не пошел по его следам и сделал более, чем он предполагал в своем завещании, которое оставлено им при Сосфеновом монастыре на случай, если валахи поднимут опять когда-нибудь мятеж». Таким образом, Лев почти прямо насмехался и издевался над царем, относя остроту, конечно, к лживости предреченного в завещании и как бы желая выразить то, что царь быстро усмирил мятежников, мгновенно приведши их в прежнее повиновение и рабство, а не возился с ними так долго, как Василий Болгароктон, и что напрасно тот в своем завещании, как бы из вещих уст и с треножника дельфийского оракула, изрыгает пустые и пропитанные ложью предостережения 5*. {25} Между тем Асан, с толпою своих варваров переправившись через Истр и соединившись со скифами, набрал там по мере надобности многочисленное союзное войско и потом опять возвратился в свое отечество Мизию*. Найдя ее совершенно очищенною и оставленною римским войском, варвары ворвались в нее с большим шумом, как будто привели с собою из Скифии целые легионы демонов. Теперь они уже не довольствовались тем, чтобы охранить свою собственную независимость и удержать господство над одною Мизиею, но решились сделать как можно более вреда римлянам и соединить Мизию и Болгарию в одно владение, как это было давно когда-то. Впрочем, может быть, дело кончилось бы и благополучно, если бы царь опять сам выступил против мятежников. К сожалению, он отложил свое личное участие в войне против них до другого времени и вверил начальство над войском своему дяде по отцу, севасто-{26}кратору Иоанну. Я не то хочу сказать, чтобы севастократор мало понимал военное искусство; напротив, он управлял войском даже с большою славою и дал сильный отпор врагам, сосредоточившим свои силы и спустившимся на доступную для конницы равнину; тем не менее — спустя немного времени его надобно было лишить начальства по подозрению в умыслах на царскую власть. Его место занял кесарь Иоанн Кантакузин, зять царя по сестре. Это был человек весьма счастливой наружности и необыкновенно опытный в тактике, но тогдашнюю войну против валахов он вел несчастно. Поэтому на место его был назначен Алексей Врана. А Врана давно уже задумал о царской власти, — именно тогда еще, когда вел войну с латинянами; так что однажды в то время, прибежав ночью в святилище храма, даже покушался возбудить народ к восстанию. Не успев тогда в своих замыслах, он заключил с царем мир, но не перестал питать прежнего намерения, подавляя до поры и сдерживая, как послушного коня, свое затаенное честолюбие. В настоящее время начальство над войсками пришлось для его замыслов так кстати, как оселок для острия, и, приняв его, он решился довести давно задуманное дело до конца**. По совету {27} своих многочисленных и могущественных соумышленников, — адрианопольских граждан, преданных ему по родству с ним, он надел красные сандалии, перешел с места военных действий в отечественный свой город — Адрианополь, и в заключение, быв уже провозглашен императором от всего войска, двинулся на столицу и расположился лагерем около так называемого внешнего Филопати-{28}она. Вечером, в сопровождении прекрасно вооруженного отряда, Врана подъехал к стенам города, сидя на вороном коне с белым наподобие луны пятном на лбу, и обратился к царским войскам, занимавшим городские стены, и гражданам, любопытно наблюдавшим с высоты стен все происходившее, с речью в одно и тоже время грозною и увещательною. Он обещал благодеяния всякому, {29} кто перейдет на его сторону, и говорил, что если жители сами отворят ворота и примут его, то найдут в нем спасителя и благодетеля, — если же будут сопротивляться и противостоять ему, когда он хочет войти дверями и не желает проникнуть никаким другим путем, то, прошедши во всяком случае, как вор, и овладевши царскою властью, как разбойник, он неизбежно поступит с ними точно так же, как поступают со стадом овец дикие звери, рассеявши пастухов и ворвавшись во двор овчий не дверьми, но другими путями. После этих и других не менее хвастливых слов он построил свой отряд в боевой порядок и возвратился в собственный лагерь. На следующий день, едва солнце озарило восток, Врана подступил уже к стенам города и построил войско против земляных ворот, называемых Харсиевыми. Он разделил свое войско на два крыла, правое и левое, и, командуя сам центром фаланги, двинулся против выступивших из города отрядов, потому что царь не только разместил свою дружину внутри городских ворот, но часть ее поставил на стенах, а несколько особенных отрядов выслал еще за черту города, повелев им выступить как можно далее за ров и наступать на неприятеля по мере сил, — в случае же, если неприятель будет теснить и брать перевес, отступить опять под защиту стен, так чтобы с укреплений можно было подать им помощь. До {30} самого полудня продолжалась таким образом с обеих сторон жаркая перестрелка, и войска Враны изредка брали небольшой верх над царскими, как опытные в военном деле. В особенности успешно действовал отряд, составленный из остатков латинской пехоты, так как царь, освободив от оков и заключения тех, кто оказался еще в живых из взятого в плен сицилийского войска, и возвратив им оружие, отправил их под начальство Враны в поход к Эму, и они-то составляли самую лучшую пехотную фалангу в его войске, обороняясь своими огромными длинными щитами, палашами и копьями. Когда же еще конница Враны подоспела к его латинской пехоте, то они с такою силою обратили в бегство городское войско, что оно в беспорядке должно было отступить за ров и укрылось под стенами. Со стен подали ему помощь, и тем окончились происшествия этого дня. Дав своим силам на пять дней отдых, тиран потом опять принялся за то же дело, желая овладеть стенами города и с одной стороны устрашая жителей своими военными распоряжениями, с другой покушаясь произвести между ними внутренний раздор и измену. Между прочим, он отрядил одну часть из своего войска и послал ее на северную, отделенную проливом, сторону города, называемую Воспором, с которой ясно видны все протяжение моря до самого влахернского дворца и все лежащие к северу части города. Испол-{31}няя повеление, отряд занял находящиеся там в разных местах высокие холмы и распустил знамена. Солнце освещало всю эту картину; гладкие, заново вычищенные латы солдат, быв обливаемы потоками света, вследствие преломления и отражения лучей, блестели как жар и сверкали молниями, так что со всех сторон столицы народ толпами собирался на противолежащие возвышенности города, чтобы посмотреть, что делается, и полюбоваться этим необыкновенно дивным зрелищем. После того мятежники привлекли к себе и Пропонтиду. Жители Пропонтиды — не все хорошие солдаты, но вообще превосходные мастера править веслами. Они обшили свои лодки, построенные для рыбной ловли, толстыми досками и, как бы обратив их чрез то в своего рода военные корабли, вооружились кто пращами, кто луком и колчаном. Превратившись таким образом из скромных рыбаков в храбрых воителей, пропонтидцы решились напасть и поплыли на царские триеры, которые, облегая город, наблюдали за ночными наступательными движениями со стороны войска Враны и бдительно берегли переправу, из опасения, чтобы тиран, потеряв надежду войти в город земляными воротами, не пробрался вдруг украдкою через прибрежные. Моряки, управлявшие военными долгими кораблями, догадавшись, что рыболовы, качаясь со стороны в сторону и едва плывя на своих челноках, идут на них с целью нападения, {32} сначала подумали, что они просто с ума сошли. Однако нужно стало защищаться, или нападать. Царские триеры также выступили поэтому вперед, с трубами и литаврами; напротив того, на лодках рыбаков хранилось глубокое молчание, и гребцы, дружно ударяя в море веслами, дышали только бешенством. Наконец противники сошлись, и пропонтидцы одержали верх над огромными царскими судами, приперши их к самым берегам города. В самом деле, триеры, будучи слишком длинны и неповоротливы, не могли тотчас вредить противникам; между тем лодки, подплывая группами и совместно в большом числе окружая каждую триеру, в одно и тоже время нападали с кормы, с носу, с обоих бортов, и, таким образом, в узком проливе могли легко одержать над ними победу и поставить себе великолепный трофей. Впрочем, моряки, недолго несши стыд поражения, наконец отбили рыбачьи лодки и скоро, может быть, совершенно уничтожили бы их водяным огнем, если бы не подоспел к ним на помощь близко стоявший отряд Враны, спустившийся с холмов и занявший самые края берега для вспомоществования своей флотилии.