Никита Хониат - История Страница 76

8. Когда пришло время битвы и было донесено, что мятежник выдвинул свои силы, ворота города отворились и войска выступили. Левым крылом командовал протостратор Мануил Камиц, который дал царю много денег на тогдашний набор ополченцев. Будучи заклятым врагом Враны и не обещая себе ничего доброго в том случае, если бы Врана взял верх, он открыл царю все свое имущество и предоставил ему черпать из него, сколько угодно, рассчитывая, что лучше истратить все свое имение за царя, друга и родственника, и впоследствии, если он победит, получить все обратно с благодарностью и еще в большем количестве, нежели соблюсти свое имущество человеку чужому, и притом — отъявленному врагу и недоброжелателю, на посмеяние себе и на великое обогащение ему. Правое крыло взял под свое начальство сам царь Исаак; в нем соединялось все, что было в войске самого знатного и блестящего. Средину занял кесарь Конрад со своими наемными латинянами — всадниками и пехотинцами. В противном лагере центром войска, где собрались все родственники и друзья Враны, все знатнейшие родом и храбрейшие его приверженцы, управлял сам Врана; а полками, стоявшими на том и на другом крыле, вместе с другими опытными вождями командовал скиф Елпум. До полудня с той и другой сто-{40}роны продолжалась перестрелка, происходили небольшие взаимные стычки между обоими войсками, и отряды пехоты, выступая вперед, старались завязать битву. Когда же солнце начало жечь в самую голову, поданы были знаки к сражению, и первым выступил Конрад, имея на оружии, равно как все бывшие с ним латиняне, красный крест. Он сражался без щита и вместо лат носил в несколько рядов сложенную, плотную льняную ткань, пропитанную рассолом крепкого вина. Слепленная солью и вином, эта ткань была так упруга, что никакая стрела не могла ее пронизать; она складывалась рядов в восемнадцать, или даже более. Подошедши на небольшое расстояние от войска противников, Конрад опять на несколько времени остановился. Но когда пехота подняла свои копья на битву, сомкнувшись твердой стеною (щиты к щитам, шлем к шлему), и конница, пришпорив лошадей, понеслась с копьями на перевес, между тем за ними пошел и царский полк; центр войска Враны, не выдержав даже первого нападения Конрадовой пехоты и стремительного натиска конницы, поворотил тыл и бросился врассыпную, а за ним обратились в бегство и прочие полки, составлявшее правое и левое крыло. Громко и звучно крикнул Врана: «стойте, римляне! Нас много; неужели мы не управимся с горстью! Я первый бросаюсь на неприятеля; за мною, вперед!» Говоря это, он действительно ринулся впе-{41}ред; но не мог, однако, ни одного человека воротить назад. Наконец он направил копье в сражавшегося без шлема Конрада, но наметил неудачно, так что оно, только скользнув по плечу кесаря, вылетело из его рук; между тем кесарь, взяв древко своего копья обеими руками, ударил им Врану прямо в щеку, оглушил его и стремглав сбросил с коня. Кесаревы оруженосцы окружили Врану со всех сторон и лишили его жизни. Говорят, что когда Врана был поражен Конрадом и, с трепетом предвидя смерть, умолял его пощадить ему жизнь, Конрад отвечал, что ему бояться нечего, так как с ним ничего неприятного не сделают, кроме того только, что ему отрубят голову. Обещанная милость немедленно и была ему оказана. Бегство мятежников сопровождалось страшным кровопролитием; так было впрочем только при начале поражения, не долее: потому что и римляне щадили единоплеменную кровь, и сами преследуемые, спасая свою жизнь, бежали из всех сил. Лагерь был разграблен победителями и сделался жертвою расхищения не только для царских войск, но и для набежавших из города жителей. В эту битву между прочим был поражен копьем в пах и убит один добрый и дружелюбный человек, анхиальский эпарх Константин Стифат, который последовал за Враною против воли. Ни тому, к кому присоединился, не помог он нисколько, как и следовало ожидать, ни себя не спас от па-{42}дения под ударом меча, хотя был знаменитейшим астрологом своего времени. Положившись на какой-нибудь, без сомнения, чрезвычайно тонкий знак, указанный ему его наукою, он спокойно сидел в своей палатке и нисколько не опасался неприятельского нападения. Говорили, будто бы на основании выводов своего искусства он пророчественно предсказал Вране, что в этот самый день Врана войдет в город с самым блистательным триумфом. Но я не знаю верно, действительно ли Стифат предсказывал это; потому что молва не всегда гласит справедливо о том, что с решительностью выдает за известное всем. А что, если мы в настоящем случае будем верить молве, предвещания Стифата оказались пустыми, это, говорят, доказало самое дело, разве кто, будучи крайним приверженцем звездочетной науки, будет утверждать, что Стифат не совсем ошибся и выводы этого искусства совсем не пусты, относя предсказание к голове Враны и к одной из его ног, которые в тот день, быв воткнуты на древки копий, с торжеством были носимы по площади вместе с головою одного торговца, прозывавшегося Поэтом, которую отняла не какая-либо неприятельская рука, а приказал отсечь, после той блестящей победы и одоления врагов, сам царь, не знаю, для какой прибыли и ради какого благополучия.

Так окончилась настоящая битва. Принимаясь поэтому за пир, царь велел отво-{43}рить во дворце все внутренние и наружные двери, чтобы всякий желающий мог войти и взглянуть на него, — виновника торжества! Когда пошла потом жаркая осада блюд и все деятельно повели войну с подававшимися кушаньями, он приказал в виде не совсем приличного, конечно, эпизода, или в виде десертного украшения, подать голову Враны. Действительно, ее принесли с оскаленным ртом, с закрывшимися глазами; бросили ее на пол и, как мяч, начали дротиками перекидывать из стороны в сторону в разных направлениях. В заключение ее поднесли супруге Враны, содержавшейся в царских покоях, и спросили несчастную женщину, узнает ли она, чья эта голова. Бросив взгляд на это печальное, жалкое и неожиданное зрелище, — «знаю», — отвечала она, — «и плачу о своем горе». Супруга Враны была умная женщина, высоко ценившая приличную ее полу скромность, от чего дядя ее по матери царь Мануил называл ее украшением женщин и обаятельным букетом своего пола в царском роде.

Между тем войска, поднявшие вместе с Враною мятеж, опустив все вожжи, неслись, куда попало. Стоявшие во время сражения позади передних рядов, как скоро почувствовали неудачный оборот дела, первые, начав бегство, помчались со всей силой, подозревая, что за ними гонятся неприятели, и, разумеется, нисколько не желая быть настигнутыми, а бежавшие за ними, стараясь не отстать от передних {44} в бегстве, как деле спасительном, и боясь преследования неприятелей, в свою очередь желали того, чтобы их лошади не касались ногами земли, но летели Пегасом, а сами они сделались невидимками, прикрывшись шлемом Аида*. Велик тогда был их страх, и он определял все их действия и желания. Тем не менее большая часть из них непременно погибла бы несчастным образом на Дафнутийском мосту, если бы кто-то не убедил их умерить быстроту бега и идти чрез мостовую арку в порядке и с осторожностью, поклявшись с поднятыми к небу руками именем Божиим, что за ними не идет ни одного неприятеля, что неприятели давно уже воротились назад и оставили преследование. Таким образом люди по своему положению незначительные и незаметные безвинно и безответственно разошлись по своим домам, имея спасение для себя в самой своей незнатности и не опасаясь, чтобы их стали отыскивать для наказания. В то же время люди знатного рода и известные по своим правительственным, или военачальническим должностям, соединившись в одну многочисленную группу, нарядили посольство к царю, прося прощения в том, что возмутились против него и последовали за мятежником. Они обещали, получив прощение, быть на будущее время добрыми и верными поддан-{45}ными и самым делом доказать царю раскаяние в том, что, как будто обезумев от вина, вооружались против него, своего государя и повелителя. Если же, говорили они, царь, питая в душе непременную месть, не оставит теперь же, раз навсегда, своей немилости и станет впоследствии упрекать их в их прегрешениях, высыпая затаенную ненависть наружу в искрах гнева; то они убегут с глаз царя, станут искать последнего пристанища себе у народов враждебных римлянам и вынуждены будут употреблять против римлян все, чего потребует польза тех, к кому они обратятся: потому что когда свой делается врагом, поневоле перейдешь к чужому и станешь угождать ему, как другу. Так говорили, или приготовились говорить послы. Царь даровал всем полное прощение и, благосклонно приняв прибывших, советовал им только принесть покаяние в нарушении данных ему клятв, пойти к великому первосвященнику и у него испросить разрешения той анафемы, которой подвергли их жители города, наблюдая с высоты городских башен их враждебные нападения. Люди, заботившиеся о благочестии, действительно обратились после этого к патриарху, другие, ограничившись наклонением головы в знак согласия на совет, сочли нелепостью идти в великий храм и исповедываться; а иные, наконец, едва успевши выйти с глаз царя, начали смеяться и острить над ним. Совершенно {46} естественно, говорили они, что посвященный некогда Богу (так как и над этим нужно было посмеяться) теперь предлагает и им то, к чему привык с молодых лет. Многие убежали было к Асану и Петру, но и те спустя немного по царским грамотам возвратились.