Александр Кондратьев - Улыбка Ашеры

Александр Кондратьев

УЛЫБКА АШЕРЫ

Избранные рассказы

Том 2

Козни дьявольские

На дворе была уже ночь, когда мы, поужинав после охоты и осушив самовар, расположились на отдых, манивший после целого дня беготни по лесным полянам и просекам под неустанный лай гончих собак.

Стащив с утомленных ног сапоги, мы разлеглись по расставленным вдоль стен кроватям и, глядя на ярко пылавшие в печке дрова, обменивались изредка ленивыми фразами.

Все обстоятельства и происшествия охоты были уже подробно обсуждены и рассмотрены во время привалов и за только что покинутым столом, откуда жена нашего лесника Николая уже унесла пустые бутылки, тарелки, жестянки с консервами, хлебные корки и сковородки с остатками пищи.

Сам Николай, тоже успевший поужинать, сидел на лавке и при свете повешенной на стену лампочки занят был чисткой закопченных внутри и мокрых снаружи стволов наших ружей.

Моя кровать стояла недалеко от окна, по стеклам которого барабанил частый осенний дождь, и я порадовался в душе, что нахожусь в теплой комнате, на сухой и не слишком жесткой кровати, а не дрожу от холодного ветра где-нибудь под мокрою елью.

— А что, Николай, теперь, пожалуй, даже всякая лесная нечисть место себе посуше отыскивает, — начал я вслух с тайной надеждою вытянуть у старого лесника какое-либо для меня еще неизвестное повествование из области деревенской мифологии.

— Лешим теперь недолго мокнуть. Они на Ерофея мученика в норы попрячутся и до весны под землею спать будут.

— Кто же вместо них в лесу и по дорогам таскаться станет?

— Мало ли их востроголовых немытиков, всюду толкаются и всякую пакость крещеным делают, пока не влетит им от доброго человека.

— Это как же влетит? Если водой святою опрыскают или зааминят? — продолжал я выспрашивать собеседника, уже чувствуя, что он может нечто мне рассказать.

— Да, бывает и святою водою и молитвою, а часом бывает инако. Вот, к примеру сказать, мой дядя, покойный Филипп Матвеич, так у него другие разговоры с нечистью были…

— А был он пьян в это время, дядя-то твой? — деловито спросил Николая с соседней кровати один из незаснувших еще товарищей по охоте.

— Известно, был. Разве станет нечистый без особой надобности с трезвым разговор заводить… Так вот, дядя мне, когда я еще лет пятнадцати был, рассказывал, что в молодости вышел он раз под вечер на масляной неделе из кабака, и взгрустнулось ему о ту пору по своей любушке. — «Вот, кабы какой дьявол доставил бы меня к ней, кажись четверти вина ему не пожалел»…

А любушка-то в другом селе, верст за семнадцать жила.

Не успел он это сказать, глядит, возле уже стоит мужиченко какой-то, в валенках стоптанных и сиплым таким голосом ему говорит:

— Садись на меня — предоставлю. Только не обмани, смотри!

Дядя здорово выпивши был и хотя понял, кто ему садиться на себя предлагает, нисколько не испугался и не только сел, но еще свистнул и шапкой помахал.

А тот, кто под ним был, как припустит, — только избы замелькали, а потом заборы, овины, поля, лес и сугробы вдоль дороги… Мужик в санках навстречу попался — лошадь на дыбы и в канаву. Старушка с узелком шла — как увидела, так и села… А «тот» все бежит и не запыхался нисколько…

А как прибежали к селу, лукавый и говорит:

— Ты по улице теперь один иди, а когда хозяйка тебя угощать начнет, ты выйди в другую комнату и скажи: «А где же мой товарищ?» Я тогда приду, и ты меня угости, только, смотри, виду не подавай, что я около сижу. А не позовешь — худо будет!

И из глаз скрылся. Дядя же к своей любушке пошел. Та ему так обрадовалась, что не знала даже куда посадить и чем угостить. А он, за столом сидя, задумался; чувствует, что должен позвать теперь «товарища», и страсть ему не хочется в горницу неумытого кликать.

Вот Филипп Матвеич и думал, да и говорит сударке своей:

— Никак у тебя недавно пиво варили?

— Варили, милый, хочешь принесу сейчас ковшичек из подвала? Только вот блинков тебе в печь подогреть поставлю…

— Не беспокойся, голубушка, ты мне дай ковш, а я сам налью и принесу.

Взял он ковш, зажег лучину, спустился в подвал, сперва для храбрости хлебнул там и молвит:

— А где же мой товарищ?

А нечистый — тут, как тут. — Давненько уже, — говорит, — я по свежему пиву скучаю.

Хотел ему дядя в шапку налить (не давать же бесу поганым ртом к ковшику прикладываться), а шершавый ему:

— Из этой бочки не хочу — эта с молитвою ставлена. Вынь вон у той затычку. В нее с руганью лили.

Едва Филипп Матвеич втулку вынул, как нехристь к бочке мурлом своим и припал. Раздулся весь, окаянный, а бочка совсем опустела.

— Довольно тебе, — говорит дядя; наклонился затем ковшик взять, а когда подошел снова к «товарищу», видит — тот стоит около бочки своей и смеется:

— Смотри, — говорит, — она опять полная!.. Ты теперь по своим делам иди, а я тебя за околицей поджидать буду. Только позже вторых петухов не засиживайся!

И пропал.

Покачал головой дядя и пошел наверх к хозяйке своей.

Та ему засмеялась и говорит:

— А я уж и соскучилась по тебе.

Тут они с ней выпили и закусили. Все честь-честью…

Перед вторыми петухами начал Филипп Матвеич прощаться. Любушка обиделась даже, его отпуская, что уходит так скоро.

На околице посмотрел дядя по сторонам и едва успел «А где-то мой товарищ?» вымолвить, тот как из-под земли перед ним вырос.

— Садись, — говорит, — дорога длинная, а я выпивши, и не могу так же прытко, как с вечера, задувать.

Сел ему на плечи дядя, видит — впрямь охмелел нечистый: шатается и бежит плохо. На пятой версте ему подгонять даже своего конягу пришлось.

А тот обижается:

— Это ты меня за мою верную службу сапогами пинаешь?

А Филипп Матвеич ему:

— Беги окаянный, пока я с тебя шкуры не спустил! За свою службу ты и так бочку целую пива высосал.

— Я ж его с собой не взял, твоего пива! А за то, что я тебя возил, ты мне еще четверть водки обещался.

— Ах, ты, шайтан этакий! Мало тебе было пиво спортить, еще и водки захотел! Так вот же тебе!

И начал ему дядя с сердцов по шее накладывать.

Нечистый, сначала припустил по дороге, а потом перемахнул через канаву, да в лес, в самую чащу. Дядя хоть наклоняется, а ветки — так по лицу и хлещут. Того и гляди без глаз останешься.

— Стой! — кричит он. А лукавый его так и тащит целиною по снегу прямо к болоту… В нем ключей было много и оно зимою не промерзало.

Видит Матвеич, что приходит ему конец. Того и гляди утопит окаянный.

И вцепился он с отчаянья бесу в его проклятую харю.

— Я, — кричит, — тебе оба бельма твои выдеру!

Струсил, верно, лукавый. Ноги отпустил и стал глаза себе закрывать.

Дядя с него соскочил, и вновь на чорта с кулаками.

— Ты меня, — говорит, — такой-сякой, зачем сюда завез?!

— А ты меня как смеешь обманывать и от своего слова отказываться?

И начали они драться. У нечистого, известно, когти железные. Живо человеку все лицо исцарапал. Но и дядя не плошал: изловчился да, благословясь, как даст немытому по уху. Тот так и кувырнулся в сугроб.

Сел на беса Матвеич и ну ему бороду драть…

И совсем было его ощипал, да петухи в соседней деревне запели…

Тут нечистый и сгинул.

А дядя выбрался с трудом на дорогу и лишь утром, когда все добрые люди уже на ногах были, пришел в свое село.

И видит он, что кто на него ни посмотрит, так и засмеется А когда стал бедняга рассказывать, как с чортом дрался, еще пуще издеваются.

— Скорей всего, — говорят, — то не чорт был, а ведьма. Только бабы так ловко царапаться могут.

Дядя, чтобы их разуверить, стал доставать из кармана штанов клочья бороды бесовой. Смотрит, а на ладони у него не волосья, а мох длинный с деревьев…

— Не иначе, как тот же бес, — говорил потом Филипп Матвеич, — надоумил на другой день приехать в наше село его любушку. Запало той на ум, что не спроста от нее накануне гость так рано ушел: вот она и собралась посмотреть, в чем дело. Приехала и видит, что ее мил друг весь исцарапанный. Посмотрела да и говорит:

— Подлец ты, подлец!

С тем и уехала… Дядю же к себе и на порог пускать не велела…

— Здорово! — произнес с соседней кровати один из товарищей по охоте.

Николай встал со скамьи и, тихонько ступая по комнате, поставил в угол вычищенное и вытертое ружье.

— Во сколько же часов вставать завтра будете? — спросил он, остановись в дверях, перед тем как уйти в соседнюю комнату.

В ночь на светлую заутреню

В старые годы, когда еще господа крестьянами владели, жил у одного барина любимый кучер, по имени Онисим. Страсть хорошо за лошадьми ходил. И собой был пригож. Ус черный; кудри вьются; глаза блестят; в левом ухе серьга; а бороду начисто брил. Как наденет, бывало, в праздник свой синий кафтан, барский подарок, да подтянется алым кушаком, да выйдет на улицу, — девки так друг друга локтем в бок и толкают, а молодухи вздыхают только, да глаз от него оторвать не могут… Барин был у него молодой, тихий; работой не притеснял. Жениться только его все уговаривал. Онисим же все отнекивался. Ему и без женитьбы вольготно жилось. Девки да бабы так и липнут. То и дело пироги с маком к нему таскают…