Хэммонд Иннес - Берег мародеров

Хэммонд Иннес

Берег мародеров

ЧАСТЬ 1

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ УОЛТЕРА КРЭЙГА

Глава 1

ПРЕРВАННЫЙ ОТПУСК

Корнуолл зовут берегом мародеров. Отправляясь туда в отпуск, я представлял себе мародера в виде эдакого живописного головореза, каким он и был много веков назад, когда заманивал ложными маяками суда на верную погибель, а как только корабль разбивался о прибрежные камни, выходил в бушующее море и, перерезав глотки команде, смывался с награбленным добром. Однако я не думал, что Корнуолл по-прежнему остается все тем же берегом мародеров, а уж о современных «мародерах», которых мне предстояло встретить в гавани под сенью этих мрачных утесов, и вовсе понятия не имел. Вообще-то я собирался отдыхать в Озерном крае, однако судьба возжелала, чтобы из-за назревающего кризиса мой сотрудник остался за своим письменным столом в отделе новостей и чтобы я избрал себе для отдыха мыс Лизард.

Остановился я в Черч-Коув. Утопающие в цветах белые коттеджи под камышовыми крышами беспорядочно растянулись по долине до темной расщелины—бухточки, где понемногу приходил в запустение круглый домик с кабестаном на лодочном пляже: лодки здесь уже не швартовались. Коттедж Керриса, в котором я поселился, стоял в верхнем конце деревушки и упирался в какую-то ферму. Собственно, коттедж состоял из двух построек, соединенных с таким расчетом, чтобы получилась гостиница. Керрис, который своими руками сколачивал их, был очень горд тем, что у него вышло. Не успел я пробыть там и полчаса, как он уже повел меня осматривать помещения, улыбаясь беззубым ртом и демонстрируя мне те предметы, которые ему удалось снять с судна «Клан Малькольм», затонувшего предыдущей зимой. За зиму Керрис перестелил полы во всем доме и, насколько я мог догадаться, в дело пошло дерево тоже с «Клана Малькольма». Ступени крыльца были обиты медью, в комнатах — стулья и фонари все с того же незадачливого судна. Он был крупным мародером, этот Керрис. Когда я удивился, что ему удалось натаскать столько добра с одного судна, он грустно улыбнулся и покачал головой.

— Да, сэр, крушение было роскошное, — сказал он. — Такого у нас никогда больше не будет, никогда... Он напоролся на прибрежные камни по нашу сторону Лизарда. Влез на скалы, да и сломал себе хребет. Спасать корабль было бесполезно, поэтому Ллойд разрешил жителям Кэджуита, у кого есть желание, выйти в море и спасти, что удастся, ну, а привезенное имущество выставить на деревенском аукционе за комиссионные. — Он снова покачал головой. — Да, шикарное было крушение, сэр. Будь у нас хоть одно такое каждую зиму, и работать было бы ни к чему.

Пять дней я купался, блаженно бездельничал, сидел в харчевнях и лакомился корнуоллской сметаной. И вдруг в четверг меня потрясла газетная афиша на Лизарде. Я остановил машину и вперил взор в газету. Вокруг ларька, читая и негромко переговариваясь, стояли группками отдыхающие. Европа, Гитлер, страх остального мира перед нацизмом — все это, казалось, окутало городок, как приползший с моря туман. Выскочив из машины, я купил экземпляр «Дейли рекордер» — газеты, в которой я работал. Британия призывала резервистов, а из Франции поступали сообщения о мобилизации. Я швырнул газету на заднее сиденье и поехал дальше, к Гануоллоу Черч-Коув, что по другую сторону Маллиона. Стоит ли портить себе отпуск, сокрушаясь по поводу обстановки в мире? Разве этот кризис — такая уж неожиданность? Правда, теперь положение изменилось, и немецкое верховное командование вполне может решиться нанести молниеносный удар по Польше, а затем, если понадобится, свести счеты с демократиями на Западном фронте.

Размышляя об этом, я пересекал Гунхиллские холмы. В ноздрях стоял тяжелый теплый дух земли, распарившейся на солнце после дождя. К полудню я приехал в Гануоллоу Черч-Коув. Двумя днями раньше на автостоянке было не меньше трехсот машин. Сейчас я едва насчитал полсотни. Пляж опустел, однако денек выдался славный. Я искупался и прошелся по пляжу. Коротконогий толстяк в сером фланелевом костюме и лихо заломленной панаме кивнул мне.

— Дело дрянь, а? — сказал он.

— Куда уж хуже, — отозвался я. — Зато какой денек.

— Да, — согласился он, — тут уж ничего не скажешь. И нам, пожалуй, лучше не упускать эти деньки. Из нашей гостиницы двоих уж призвали. Прислали вчера вечером телеграммы.

Пятиминутный разговор с этим господином привел меня в уныние. После второго завтрака я попробовал было почитать, однако никак не мог сосредоточиться, забыть, что пляж пуст. Я искупался — третий раз на дню— и, вернувшись к чаю домой, застал коттедж покинутым: уехали две пары. Один из соседей числился в экстренном резерве, другой получил телеграмму со службы.

И тем не менее по дороге с пляжа я видел, как убирают урожай, и обогнал стадо коров, которых гнали на фермы доить. События внешнего мира коснулись Корнуолла лишь постольку-поскольку, через приезжих. Собственно Корнуолл они не трогали. Извечная нескончаемая борьба человека за то, чтобы вырвать у земли и моря пропитание на зиму, продолжалась, как и прежде. Это была реальность. Тогда как другой мир — мир дипломатии, пропаганды, машин, скученных масс населения, трясущихся от страха перед грозящей катастрофой — был искусственным, каким-то запутанным кошмаром, придуманным Цивилизацией. Я сидел за чаем, охваченный Ужасом происходящего. Перед мысленным взором проносились картины последней войны. Я тогда еще учился в школе, но нельзя сказать, что война обошла меня стороной. Я вспомнил кадетский корпус — мальчишек, которые ушли и уже больше не вернулись, затемнение в Лондоне и лучи прожекторов, шарящие, будто карандаши, в небе, эшелоны с солдатами, санитарные поезда, лагерь в Саммердауне под Истборном. Потом мне вспомнились книги и пьесы, созданные уже после — «Конец пути» Шерриффа, «На Западном фронте без перемен» Ремарка (роман, ныне запрещенный в Германии) и «Огонь» Анри Барбюса. Такое просто не должно было повториться. И тем не менее — могло. Пришло новое поколение, и весь ужас войны утонул в том чудовищном славословии, которым занята безжалостная пропагандистская машина; взмывая под своды залов и отражаясь от них, эта трескотня одурманивала нацию, всецело предавшуюся вагнеровскому идолопоклонству.

Мои раздумья прервало радио — мягкий голос диктора сообщил прогноз погоды. Будто завороженный, я ждал продолжения, ждал вопреки желанию отстраниться от всей этой чертовщины и наслаждаться отпуском. Новые столкновения на польской границе. Берлин сообщает, что десять германских солдат убиты на своей стороне границы. В Данциге арестованы польские таможенники. Мобилизация во Франции, новый призыв британских резервистов... Я встал и вышел из дома в тишину вечера. Голос диктора преследовал меня, когда я шел по улице. Я направился к бухточке, потом свернул налево, к Кэджуиту. Добравшись до вершины утесов, я задержался на мгновение и посмотрел вниз на спокойное, как ртуть, море, ласково лизавшее обрамленный скалами берег. Крики чаек, будто бальзам, успокаивали обуреваемый тяжкими думами разум. Этот громкий пронзительный крик всегда напоминал о каникулах — с самого раннего детства я неизменно проводил их на этом каменистом побережье. Здесь царили покой и тишина. Я оглянулся на вереницу коттеджей, тянувшихся вдоль долины к бухточке. Что бы ни случилось, приятно было сознавать, что это побережье и эти коттеджи будут по-прежнему умиротворяюще действовать на тех, кто останется в живых, и на последующие поколения. Вдоль берега легко скользили два баклана, черные кончики их крыльев ясно виднелись в косых лучах солнца. Воздух был тих и недвижен, отполированная поверхность моря совершенно не колыхалась, отчетливо просматривались белые прожилки зарождавшихся у Лизарда течений. Иногда пятнышко темной потревоженной воды оказывалось стайкой макрели, а то вдруг водную гладь вспарывали сардины, затевавшие свои вечерние игры.

Я двинулся дальше. На душе щемило от этой великой красоты и полного покоя. Тот, Другой мир, отражавшийся чудовищным кошмаром на газетных полосах, казался теперь еще нереальнее. Будучи театральным критиком, я, вероятно, и сам заразился тем недугом, который частенько замечал в актерах — я был не в состоянии постичь реальность. Приучив разум и чувства отзываться на раздражители, которые истинны лишь в воображении, а не в действительности, актеры, по-видимому, представляют себе ситуацию гораздо четче, чем обыкновенные люди, но, раз ее представив, тут же забывают о ней. Им, оказывается, трудно принять ее как действительную, неоспоримую. В них подспудно живет чувство, что в урочный час упадет занавес и можно будет отправиться домой ужинать. Мне кажется, сейчас я страдал именно от этой ограниченности или, если хотите, от этой благословенной способности. Сколь ни мрачна драма, я чувствовал, что за ее рамками все же должен быть какой-то совсем другой мир. Поэтому парализующее мысль отчаяние то и дело сменялось ощущением, что все идет хорошо, ощущением, которое почти веселило меня.