Эмиль Габорио - Преступление в Орсивале Страница 34

Ах, зачем он не избрал менее жестокой смерти? Зачем не предпочел яд или угар, как тот жалкий повар? Ему уже не внушала отвращения мысль, что, когда он умрет, над ним станут смеяться. Его страшило только одно: что у него недостанет храбрости покончить с собой.

Он назначил себе еще полчаса отсрочки, потом еще полчаса. Ночь была ужасна, словно агония, словно последняя ночь приговоренного к казни. Треморель рыдал от горя и ярости, ломал руки, молил о пощаде, читал молитвы.

Наконец под утро, разбитый и уничтоженный, он заснул в кресле.

Стук в дверь заставил его очнуться от сна, кишевшего призраками. Он пошел отворять. На пороге был лакей; он явился спросить, не будет ли каких приказаний, но так и застыл при виде постояльца в измятой одежде, с распущенным галстуком, мертвенно-бледного, с опухшими глазами и волосами, прилипшими к потным вискам.

— Ничего не нужно, — ответил Эктор, — я сейчас ухожу.

Он спустился вниз. У него как раз хватило денег расплатиться; лакею он дал на чай всего шесть су, все, что у него осталось.

Без мысли, без цели он вышел из гостиницы, где испытал такие страдания. Его намерение умереть оставалось прочным, как никогда, ему только хотелось отсрочить смерть на несколько дней, на неделю, чтобы окрепнуть духом и прийти в себя. Но на что жить целую неделю? У него не было ни сантима.

И тут ему пришла спасительная идея: ломбард!

Эти благодетельные заведения, где взимают двенадцать процентов, были ему знакомы только по названию, но все же он понимал, что под залог драгоценностей ему выдадут некую сумму денег. Но где найти ломбард? Не смея спросить, он бродил в поисках по Латинскому кварталу, которого почти не знал. Он опять держал голову высоко, он шел твердым шагом, он искал — у него появилась цель.

На улице Конде на большом почерневшем доме он увидел вывеску «Ломбард» и вошел.

Перед ним был убогий зальчик, грязный, тесный, набитый людьми. Правда, хоть обстановка и выглядела унылой, посетители, казалось, не слишком горевали под бременем нищеты.

Это были студенты и женщины, обитатели улочек, прилегающих к университету; они болтали и смеялись, дожидаясь своей очереди.

Граф де Треморель прошел вперед, держа в руке часы с цепочкой и кольцо с превосходным бриллиантом, которое снял с пальца. Перед лицом нищеты на него напала робость, он не знал, к кому обратиться. Какая-то молодая женщина сжалилась над его нерешительностью.

— Положите вещи вон туда, — сказала она, — на край полочки, перед решеткой, задернутой зеленым занавесом.

Спустя несколько мгновений голос, который шел, казалось, из соседней комнаты, выкрикнул:

— Часы и кольцо — тысяча двести франков.

Огромность суммы произвела на присутствующих такое впечатление, что разговоры смолкли. Все глаза устремились на миллионера, которому причиталась такая куча луидоров. Но миллионер не отзывался.

К счастью, та самая женщина, которая до этого дала Эктору совет, толкнула его и сказала:

— Это вам предлагают тысячу двести франков; отвечайте, согласны или нет.

— Согласен! — вскричал Эктор.

Он был до того рад и счастлив, что даже забыл о пытках минувшей ночи. Тысяча двести франков! Как много дней означает эта сумма! Ведь он слыхал, что некоторые служащие получают такие деньги за целый год работы.

Другие клиенты ломбарда потешались над ним. Судя по всему, они чувствовали себя здесь, как дома. На предложение цены они отвечали «да» с какой-то особенной интонацией, вызывавшей у окружающих бурное веселье. Некоторые фамильярно болтали со служителями ломбарда или отпускали замечания.

Эктору пришлось довольно долго ждать, пока наконец служитель, писавший что-то за другой решеткой, не выкрикнул:

— Кому тысячу двести франков?

Граф подошел к нему, понимая, что таков порядок.

— Мне, — произнес он.

— Ваше имя?

Эктор заколебался. Назвать свое столь громкое имя здесь, в таком месте? Ни за что! Он отвечал наугад:

— Дюран.

— Ваши бумаги?

— Какие бумаги?

— Паспорт, вид на жительство, разрешение на охоту…

— У меня ничего такого нет.

— Тогда сходите за бумагами или приведите двух присяжных свидетелей.

— Но, сударь…

— Я вам не сударь! Следующий!

Как ни был граф озадачен возникшим препятствием, тон служителя его возмутил.

— В таком случае, — сказал он, — верните мне мои драгоценности.

Служащий окинул его насмешливым взглядом.

— Никак невозможно. Всякий зарегистрированный заклад может быть возвращен не иначе как по удостоверении законного владения им.

И, не желая больше слушать, он занялся другими клиентами.

— Шаль французская, тридцать франков, кому? Осыпаемый насмешками, Эктор вышел из ломбарда. Никогда еще графу де Треморелю не было так худо, он даже не подозревал, что можно испытывать такие муки. После того как погас этот луч надежды, ему показалось, что вокруг него сгустилась еще более глубокая и безнадежная тьма. Нищий, нагой, ограбленный, он был подобен потерпевшему кораблекрушение, у которого море отняло все; в ломбарде остались его последние ценности.

Все фанфаронские грезы, которыми он когда-то расцвечивал свое грядущее самоубийство, рассеялись, обнажив унылую и неприглядную правду. Ему предстояло умереть не как лихому игроку, добровольно покидающему зеленое сукно, за которым он лишился состояния, но как шулеру, уличенному и изгнанному, который знает, что отныне перед ним закрыты все двери. В его смерти не будет никакой добровольности, он не может ни колебаться, ни выбрать час кончины: он убьет себя потому, что ему не на что прожить лишний день. А жизнь никогда еще не представлялась ему столь привлекательной. Никогда еще он не чувствовал в себе такого избытка сил и молодости.

Он словно блуждал в неведомой стране, замечая вокруг множество неведомых ему доселе радостей, одна соблазнительнее другой. Он, хваставший тем, что до капли выжал из жизни все мыслимые удовольствия, на самом деле еще не начинал жить. Он обладал всем тем, что продается и покупается, но никогда не владел тем, что дается человеку бесплатно или что приходится отвоевывать.

Он уже упрекал себя не в том, что подарил Дженни десять тысяч франков. Он корил себя за меньшее. Ему жаль было двухсот франков, которые он оставил слугам, чаевых, брошенных накануне официанту в ресторане, и даже двадцати су, которые он швырнул на лоток продавщице фиалок.

Тот букетик, увядший, поблекший, еще торчал у него в бутоньерке. Какая от него польза? В то время как двадцать су!.. Он уже не думал о пущенных на ветер миллионах, но мысль об этом несчастном франке не давала ему покоя.

А все потому, что граф де Треморель, этот кутила, баловень судьбы, еще вчера обладатель собственного особняка с десятью слугами, собственной конюшни с восемью лошадьми, располагавший кредитом, поскольку известно было, что он растратил колоссальное состояние, — этот самый граф де Треморель испытывал потребность закурить, но ему не на что было купить сигару; он был голоден, но ему нечем было заплатить за обед в самой низкопробной харчевне.

Разумеется, при желании он бы мог еще без особого труда добыть немного денег. Достаточно было вернуться домой, сдаться на милость судебных исполнителей, попытаться спасти хоть какие-нибудь крохи.

Но это означало встретиться лицом к лицу с людьми своего круга, признаться, что в последний момент его охватил непреодолимый страх, вытерпеть взгляды, убийственные, как пистолетные пули. Он не вправе был обмануть ожидания публики; если пообещал покончить с собой — изволь застрелиться.

Эктор должен был умереть, потому что он говорил об этом, потому что о предстоящем событии сообщили в газете. В глубине души он это сознавал и на ходу осыпал себя самыми горькими упреками.

Он вспомнил, что когда-то дрался на дуэли в одном прелестном местечке, в лесу Вирофле, и, решив, что покончит счеты с жизнью там, он отправился туда по живописной дороге Пуэн-дю-Жур.

Погода, как и накануне, стояла превосходная; его то и дело перегоняли компании молодых людей и девушек. Все они спешили на прогулку, и когда их уже не было видно, он еще слышал взрывы смеха.

В кабачках на берегу, в беседках, увитых пускающей первые ростки жимолостью, звеня стаканами, попивали винцо рабочие.

Все казались счастливыми и довольными, и Эктор усматривал в этом веселье нечто для себя оскорбительное. Неужели он один в целом мире несчастлив! Ко всему прочему ему хотелось пить, невыносимо хотелось пить.

У Севрского моста он свернул с дороги, спустился по берегу, довольно крутому в этом месте, подошел к Сене. Нагнувшись, набрал в пригоршню воды и напился.

Его одолевала непобедимая усталость. На берегу росла трава, и он сел, вернее, почти рухнул на нее. Им вновь овладело лихорадочное отчаяние, и смерть теперь показалась ему чем-то вроде прибежища; ему почти весело было думать о том, что сознание его угаснет и пытка прекратится.