Николай Старинщиков - Наркомэр

Николай Старинщиков

Наркомэр

«Не пройдет род сей, как все сие будет»

Глава 1

Конь вначале долго пил, шумно раздувая ноздри. Затем вошел в воду по грудь и принялся бить копытом по дну, словно заколачивая на дне невидимые гвозди. Ему нравились брызги. Ему нравился пруд. Кожемякин терпеливо ждал, стоя на берегу.

Вдоволь натешившись, конь успокоился и вновь припал губами к мутной воде.

– И дурень же ты, братец! – ворчал Кожемякин. – Чистая вода не по душе, намутил и пьешь. Выползай, давай, иди сюда…

Он призывно чмокнул губами, но конь стоял как вкопанный, кивая. Он в упор не желал видеть своего нового хозяина, а тому не хотелось мочить ноги. Кроме того, в воде могли оказаться пиявки, которых с детства боялся Кожемякин, несмотря на то что они, как он позже узнал, даже полезны для человека.

Над лесом за болотом появилась вечерняя звезда. Трава была мокрой от выпавшего недавно дождя. Кругом никого. Лишь гремит на всю мощь чей-то приемник на ближайшей улице. В будни здесь всегда одиноко. Кожемякин всегда мечтал о возвращении в эти края. И вот он здесь, неожиданно быстро и, похоже, безвозвратно, потому что его вышибли словно пробку из бутылки.

Всему настает конец. Каждый надеется, что это произойдет как-то иначе. Будут греметь фанфары, звучать торжественные речи. «По ковровой дорожке ты пойдешь из зала к столу президиума, и тебе пожмут руку, – думает каждый. – Тебе скажут спасибо за все, что ты успел совершить для родного отечества. Тебе повесят на грудь еще один орден, выдадут премию и, может быть, даже ключ от новой квартиры. А из зала в твою сторону будет смотреть молодое поколение и тихо завидовать…»

Получилось наоборот. Из зала смотрели все те же лица, многие из которых были старше чуть ли не вдвое. Вот уж точно кому давно пора на покой. Однако их оставляли в покое. Они были лояльны. Убрали его. Почти все они давно сидели по кабинетам, годами не выезжая из столицы. И все им в жизни удавалось. Ему – нет. Как-то исподволь со стороны руководства начались мелкие придирки. Он отбивался, как мог, пока не всплыла история с оружием. Начальство ссылалось на некие документы, из которых якобы явствовало, что он принял на ответственное хранение оружие от погибшего в «тылу врага» товарища. Со своей стороны, он требовал от руководства ознакомления с этими документами. Начальство увиливало от прямых ответов и опускало глаза, однако продолжало гнуть все ту же линию: чистота рядов – превыше всего.

Может, так и продолжалась бы бесконечная история, состоящая из непрерывных придирок, объяснений и недомолвок, но полковнику Кожемякину, холостяку тридцати семи лет, это занятие надоело.

Однажды он вошел в кабинет начальника Учреждения и вдруг вспомнил, что может запросто взять и уйти. И никогда не возвращаться, чтобы впредь не видеть фиолетовую физиономию генерал-лейтенанта.

Полковнику тридцать семь, двадцать из которых отданы отечеству. Он не станет цепляться за несчастные проценты за выслугу лет. Не зря кто-то сказал: «Все держится на седых и лысых». Вот и пусть сидят, пока мхом, тундровым оленьим ягелем не оденутся. А ему пора! Иначе потом будет сразу поздно. Ему надоели придирки…

Начальник Учреждения что-то сосредоточенно писал, виднелись лишь сиреневые щеки. Кожемякин соляным столбом стоял у стола, как будто столб этот перед начальником в помещении торчал всегда. К нему давно привыкли, как привыкают к телефону или авторучке с золотым набалдашником.

Наконец хозяин кабинета поднял глаза.

– Полковник Кожемякин… – напомнил о себе «столб».

– Ах, не надо мне ваших докладов! Вот этого вот не надо!

Начальник крутанул запястьем с растопыренной ладонью у себя перед лицом и продолжал:

– Вы шуточки изволите шутить?! Где подробный отчет об операции «Глобус»?! И куда делось оружие, поступившее в ваше распоряжение?!

Генерал ревел, розовея лицом. Полковник оправдывался.

– Что касается вами сказанного, – говорил он, – все изложено в предоставленном рапорте и справках. Другого рапорта у меня нет, как и нет событий, которые вы требуете описать…

– Что?! Чего нет?! – удивился генерал.

– Событий… Это во-первых. Во-вторых, я вам не крепостной, и вы для меня больше не помещик. С сегодняшнего дня я у вас не служу. Ухожу на гражданку, чтобы вас впредь не видеть!

– Пошел вон! – взревел генерал.

Полковник развернулся и строевым шагом направился к двери. Ему вдруг понравились собственная выправка и самообладание.

– Удостоверение! – орал позади начальник. – Немедленно положи мне его на стол – ты больше не работник!

– В кадры сдам, – окрысился полковник, – когда уволюсь.

– Ты отстранен от всех дел!

– Ну и фиг с тобой, старый перец…

На ходу он открыл ногой массивную дверь, выполненную из дуба, – не мог отказать себе в удовольствии. Та ударилась обо что-то твердое.

В коридоре на полу ползал вверх животом подполковник Бичевкин. На лбу у Бичевкина набухала огромная гематома. Кожемякин без сожаления перешагнул через жертву несчастного случая. Сам виноват! Не будешь держать уши рядом с замочной скважиной.

Полковник вернулся к себе в кабинет и остановился. Только что казалось, что, уходя, он облегченно вздохнет. С плеч свалится тяжелый куль под названием должностные обязанности. Однако облегченного вздоха не получилось. Где-то что-то он не доделал, оставив для других зацепку против себя, либо кому-то что-то пообещал. Чувство как после новогоднего праздника, когда после обеда просыпаешься, подозревая, что наверняка кому-то дал по пьянее взаймы без надежды на возврат.

Он сел за свой стол и опустил голову. В кабинете сидело их двое – он и один майор.

– Что случилось, Михалыч? – спросил майор.

– Ухожу…

Майор округлил глаза.

– Надоели с придирками… – пояснил полковник.

– Михалыч, тебе же до генерала раз плюнуть…

– А ну их всех… Уже решено. Завтра рапорт, потом на комиссию. И до свидания, синие шинели…

И вот он стоит на берегу, глядя, как мерин машет хвостом, отгоняя назойливую мошкару. Выходного пособия и некоторых сбережений оказалось достаточно, чтобы купить в деревне дом и вот этого мерина. И еще сотовый телефон. Московская квартира осталась запертой на ключ – за нее и за телефон уплачено на год вперед. Звонок телефона убавлен до минимума. Пенсию бывшему специальному агенту определили по современным меркам небольшую, сознательно перед этим снизив должностной «потолок».

…Конь наконец отвел душу, мотнул головой и стал выбираться на берег. Подошел к полковнику и потянулся губами к рукам. Полковник вынул кусок сахара, положил на ладонь перед чуткими конскими губами – сахара как не бывало, раздался лишь хруст.

– Не радуйся, зубы раньше времени выпадут, резидентская ты морда.

Конь вновь потянулся к рукам, но полковник не дал больше сахара. Торопливо поправил узду, сунул в зубы удила и, уцепившись за гриву, сел верхом.

Лошадь была редкомах. При беге делала широкий шаг, не сбивалась, задом не подбрасывала, ногу выносила свободно, а хвост держала.

Кожемякин мог бы пустить ее рысью, однако пожалел. Не для того поил, чтобы вновь гнать. Лошадь и без того устала, сносив его в поселок туда и обратно.

Он завернул в проулок и поднялся в улицу. У крайнего заплота, у кустов крапивы, лошадь оступилась и, словно испугавшись кого-то, вдруг перешла на рысь, но хозяин сдержал ее, натянув поводья.

У ворот Кожемякин спешился, отворил ворота и повел коня внутрь темного уже двора. Подвел к яслям, задвинул вход жердью. Не во дворе ночевать бы по летнему времени коню, но Кожемякин боялся его отпускать в лес одного, спутанного, с боталом на шее – уведут. Не те времена, когда артельный табун пасся в километре от деревни. Коня живо спустят на колбасу. Полковник не отпустит его. Не для того покупал. И не уедет отсюда никогда, потому что эта деревня, расположенная в трех тысячах километров от Москвы, – его родная деревня. Отсюда он уехал поступать в военное училище. Здесь стоял их родной с матерью дом. Не для того он сюда возвращался. Он разведет фермерское хозяйство, потому что еще молод. Ему это, безусловно, удастся.

Он ступил в сени, и на голову внезапно обрушился удар. Тяжелый. Возможно, это был березовый кол, потому что полковник сразу потерял сознание. «Воры, – успел подумать он, – коня уведут…»

От сильной боли в плечевых суставах он вновь пришел в себя: кто-то пытался отвинтить ему руки. Голова не соображала. Шея затекла.

С трудом разлепив глаза, он с ужасом понял, что стоит на кончиках пальцев, словно балерина в каком-нибудь театре, а руки, сведенные позади, безудержно тянутся кверху. Перед глазами лишь пол. Широкие половицы заляпаны каплями крови. Его крови. Она капала из разбитой головы. Видны чьи-то ноги, обутые в армейские спецназовские ботинки с заправленными внутрь черными брюками. Больше ничего не видно. Лишь слышно, как гремит телевизор.