Анатолий Афанасьев - Одиночество героя

Анатолий Афанасьев

Одиночество героя

Часть первая

Я спал, когда позвонили в дверь. Зажег лампу, взглянул на часы: около двух. Что за черт?!

Звонок бился в истерике. Кто-то спешил навестить меня среди ночи. Странно, в последнее время и днем-то редко заглядывали гости. Мир оставил меня в покое, хотя далеко не по всем долгам я рассчитался.

Встревоженный, с томительной пустотой в груди, я пошлепал к двери, глянул в глазок. Панорама представила на обозрение перекошенное лицо: не поймешь, женское или мужское.

— Вам кого? — дверь железная, плотная, но, если кричать, слышно через нее хорошо.

— Пустите! Пустите! Пустите! — отозвалось заполошное, женское. Глазок устроен так, что видно всю лестничную клетку, и даже если кто-то пригнулся у притолоки, тоже видно. Помешкал всего мгновение: открыл.

Девушка в чем-то кожаном. Шмыгнула в прихожую, обдав ароматом духов.

— Закройте! Закройте!

Я навесил цепочку и щелкнул «собачкой». Обернулся. Свежее, юное лицо, растрепанная прическа, паника в темных глазах. Худенькая фигурка, длинные ноги. Хороша залетная!

— Извините, я не совсем одет. Не ждал никого.

Прижалась к вешалке — и молчит. В глазах не просто ужас, а невменяемость. Такие глаза бывали у моей Рыжухи-кошки, когда ей удавалось зацепить со стола кусок колбасы. Кошки уже нет, померла в прошлом году.

— За вами кто-то гонится?

Молчит.

— Вам что нужно-то? Хотите позвонить?

Испуганно кивнула. Я поддернул старенькие, но любимые голубые трусы и отвел гостью на кухню, где стоял телефонный аппарат.

— Звоните, пожалуйста. Не буду мешать.

Сходил к двери и посмотрел в глазок. Лестничная клетка пустая, тихо. Вернувшись в спальню, надел штаны и свежую рубашку в сиреневую клетку.

Девушка сидела рядом с телефоном, как истукан, даже трубку не сняла. Я достал из холодильника початую бутылку водки, налил в чашку и подал ей.

— Выпей, полегчает.

Они все любят пить водку, и эта тоже схватила чашку и с жадностью осушила, словно освежилась лимонадом. Я закурил, и девушка потянулась к сигарете. Они все курят, как извозчики.

— Так что стряслось? — спросил я как можно любезнее. — Почему носишься по этажам, когда все хорошие девочки давно спят в своих постельках?

— Меня хотят убить.

— Это понятно. Время такое. А кто? Дружки твои?

— Они мне не дружки, — голосок приятный, нерезкий, с культурным наполнением, и глаза незлые. Но лучше бы мне в них не смотреть.

— Они что же, гнались за тобой?

Молчит, моргает.

— Тебя как зовут?

— Оля.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— Вот что, Оля. Давай звони куда хотела — и ступай. Мне надо спать. У меня режим.

— Мне некуда звонить. Не прогоняйте меня.

— Что значит — не прогоняйте? Ты здесь собралась ночевать?

— Куда же деваться? Они стерегут на улице.

— А я при чем?

— Вы ложитесь, а я тихонечко посижу до утра.

За свои сорок пять лет я наделал столько глупостей, что одной больше, одной меньше — уже не имело значения.

— Водки еще хочешь?

— Хочу.

Я налил ей и себе, поставил на стол тарелку с нарезанной колбасой, хлеб. Когда-то в прежние времена именно такие неожиданные застолья, как выяснилось впоследствии, скрашивали жизнь. Только их и стоило вспоминать.

— Рассказывай.

— Что рассказывать?

— Что, кто, почему, за что? Кто ты такая?

— Я кто такая?

— Ну не я же. Про себя я все знаю.

Дальше она произнесла фразу, которая произвела на меня сильное впечатление.

— Вы так разговариваете, потому что я в беде. Это неблагородно.

— Как я разговариваю?

— Грубо. Как на допросе.

— Значит, тебя уже допрашивали? Бывало дело?

— Можно выпить?

— Пей.

На сей раз она едва пригубила, не сводя с меня прекрасных темных глаз, наполненных слезами. Я не верил в искренность этих слез, как заранее не верил ничему, что она могла рассказать о себе. Зато подумал о том, что это юное, шальное дитя больного города, без сомнения искушено во всех премудростях любви, то есть в том, что все они понимают под этим словом. Дай Бог памяти, четвертый месяц у меня не было женщины. Так получилось, обходился как-то.

Ночь, доступная красотка, водка, страх смерти — ситуация искрила. Примитивная, надо заметить, ситуация, если не сказать больше.

— А вас как зовут? — изобразила светскую улыбку, получилась зверушечья гримаска. Я назвался: Иван Алексеевич. Почему не назваться.

— Вы один живете?

— Тебе до этого какое дело?

— Да нет, я просто так…

Слово за словом, постепенно все-таки разговорились. Кое-что удалось выведать. Естественно, никакой искренности между нами быть не могло, говорили на разных языках. Для меня Оля (Оленька!) — затравленная московская девочка, существо, утратившее человеческий облик, живущее бредовой мечтой о западном рае, подрабатывающее то тут, то там, то тем, то этим; я же для нее монстр пещерной эпохи, с большой натяжкой годящийся на роль клиента. Меня интересовало, в какую историю она влипла, и чем мне грозило ее появление в доме.

Произошло с ней нечто жутковатое (не по их, разумеется, меркам). Развлекались в компании, выпивали, балдели, оттягивались, и трое пацанов затеяли забаву, принялись насиловать одиннадцатилетнего мальчонку. Остальных заставили смотреть. Как учат по телевизору: нетрадиционный секс. Потом некоторых из присутствующих, которым забава почему-то показалась чересчур пряной, изрядно помяли. Оленьке удалось улепетнуть, за ней погнались двое отмороженных, и если бы я не открыл, возможно, ее бы сейчас уже не было в живых. Характерная и, в сущности, ничем не примечательная история.

Я выпил водки, чтобы унять прохвативший вдруг озноб. Все же одно дело — любоваться их миром по телевизору, у разных Крупениных и Якубовичей, издалека, и совсем иное — соприкоснуться с ним в натуре. Сильное ощущение, бодрящее.

— Родители у тебя есть?

На ее милом лице изобразилась сложная, как писали в старину, гамма чувств, которые, однако, можно определить словами: ой, не надо! Но ответила она неожиданно разумно, то есть даже чересчур нормально, без подтекста и блуда:

— У меня очень хорошие родители.

— В чем же проблема? Позвони, приедут за тобой.

— Нет.

— Почему нет?

— У них хватает своих забот. Да и потом, чем они могут помочь?

— Хорошо, позвони в милицию. Хочешь, я позвоню?

В ее взгляде промелькнуло сожаление, да я и сам понял, что сморозил глупость.

— Не хочешь в милицию, обратись к частникам. В какой-нибудь «Щит и меч». Только меня не впутывай, ладно? Я в ваши игры не играю.

— Я не впутываю.

— Как не впутываешь? Пришла — и не уходишь. А почему? Передохнула, водочки попила — и ступай с Богом.

Ее страх прошел, она внимательно меня изучала. Я догадывался, на какой предмет.

— Оля, не заблуждайся. Ты красивая, молодая, но в том, что ты можешь предложить, я не нуждаюсь.

— Этого никто не знает заранее.

— Никто не знает, а я знаю. Сумасшедшим надо быть, чтобы связаться с такой, как ты.

Много раз я недооценивал коварство женщин, хоть молодых, хоть старых, и всякий раз платил за это непомерную цену.

— Иван Алексеевич, вы же открыли дверь?

— Ну и что?

— Я в пять квартир звонила, и только вы открыли.

— Что ты хочешь сказать? Что я и есть сумасшедший?

— Настоящий мужчина всегда немножко не в себе.

То, что я пил и курил среди ночи, было глупо, но то, что я увлекся разговором с этой девицей, вообще необъяснимо. Более того, я вдруг почувствовал признаки сердечной смуты, которую не испытывал много лет. Словно теплый ароматный ветерок коснулся ресниц и проник в грудь.

— Послушай, девушка. Ночевать ты здесь не останешься. И провожать я тебя не пойду. Тот мир, где ты обитаешь, ненавистен мне весь целиком. Делайте там что хотите: насилуйте младенцев, колитесь, нюхайте, совокупляйтесь, убивайте друг друга, — меня все это не касается. Искренне жалею, что открыл дверь. Помрачение нашло.

— Вы меня боитесь?

— Конечно, боюсь. Я же человек. Человек должен бояться бешеных собак.

— Я не бешеная собака.

— Не знаю, кто ты, и знать не хочу. Тебе еще налить?

Протянула чашку.

— Иван Алексеевич, вас тянет ко мне, я же вижу.

Сказала покровительственно, но без осуждения.

— Может, и тянет. Не имеет значения.

— Мы с вами похожи, я тоже их боюсь. Раньше не понимала, теперь понимаю. Раньше они казались мне сильными, отчаянными, свободными, но это скоты. Даже не собаки. Скорее шакалы.

— Знать ничего не хочу, — тупо повторил я. После этого мы выпили водки, покурили, и Оля сказала, что неплохо бы заварить кофейку. Я сказал: сама заваривай, я ночью кофе не пью. Она взялась хлопотать: управилась с кофе, разыскала в шкафу коробку шоколадных конфет, о которых я давно забыл. Понюхала, поморщилась: ничего, сойдут. Налила себе кофе, а мне чай. Уселась напротив в некоторой задумчивости.