Антон Чиж - Из тьмы

Антон Чиж

Из тьмы

© Чиж А., 2016

• 1 •

Февраль 1901-го грозил тревогами. Множество знамений открылось в тот год. На папертях юродивые стращали народ последними днями. Падая в конвульсиях, с кровавой пеной на губах, они грозили неизбежной карой за грехи, чаша которых уже переполнена. Рыдали дети на руках матерей, а сами матери, напуганные неотвратимым, истово крестились и просили в молитвах отвести беду. Волнение паствы было столь велико, что священники не могли ее успокоить.

В обществе шептались, что император и императрица съездили в Гатчинский дворец, чтобы вскрыть по прошествии ста лет некое тайное послание, оставленное в запечатанном ларце еще во времена императора Павла I. И что, якобы прочитав пророчество, император уехал в мрачном расположении духа, а императрица не смогла сдержать слез. Что было начертано в том письме, осталось доподлинно не известно, но ничего хорошего династии грядущее не сулило.

В стране глухо, как в закипающем котле, зажатом ржавыми винтами, поднимались страшные силы, способные сорвать не только крышку, но и разорвать сам котел. То там, то здесь горели помещичьи усадьбы, бастовали рабочие заводов, фабрик и рудников. Студенты выходили на демонстрации, которые разгонялись с примерной жестокостью. Идейный студент Карпович выстрелил и смертельно ранил добрейшего министра народного просвещения Боголепова. Со стороны против России назревал опасный союз Англии, Северо-Американских Штатов и Японии, озабоченной проникновением в Маньчжурию.

А в небе, словно указуя на неотвратимые беды, явилось знамение, куда страшней и зримее прочих. Луна из серебряной вдруг окрасилась в багряно-красный, как будто умылась кровью. И хоть астрономы из сил выбились, объясняя в популярных заметках, что ничего, кроме оптического обмана и преломления света, в этом нет и быть не может, публика, и читающая, и безграмотная, была едино напугана столь явным пророчеством возможных потрясений.

Настал Великий пост. Мясные лавки закрылись до Пасхи, императорские театры не давали представлений, так что публика, жаждавшая зрелищ, находила отдушину во французской опере и частных театрах. По обычаю февраля погода угощала столицу империи прокисшей зимой. Лужи грязного снега, сырой ветер и распутица окончательно поглотили мостовые и немощеные улицы города.

В Нарвской части столицы грязь была обильнее, чем на Невском проспекте. Здесь, вокруг Обводного канала, плотно встали фабрики, рабочий люд которых проживал неподалеку в заводских и доходных домах. Окраину убирали из рук вон плохо, а городовые, обязанные следить за всяческим порядком на улицах, ленились гонять дворников. Занятие это было бесполезным: сколько ни ругайся, грязи меньше не станет, а начальство сюда все равно не заглядывает. В попытке найти компромисс между лужами и служебным долгом дворники довели местность до неприличного вида.

Местные жители к такому порядку, а вернее – беспорядку давно привыкли. После трудовой смены обращать внимание, а тем более писать жалобы мало кому пришло бы на ум. Обитатели Обводного отдавали фабрикам по десять часов в день, а по дороге домой – еще парочку трактирам, потому, добравшись до своего угла, им хватало сил лишь на то, чтобы упасть бездыханным телом в чем был: в сапогах и налипшей грязи.

К восьми вечера улицы Обводного пустели. Кто не прилег в канаве или у входа в трактир, спали в своих каморках глухим сном до заводского гудка, поднимавшего рабочий люд в пять утра. Да и гулять с темнотой по Обводному не всяк бы решился. Получить финкой в живот или обухом по затылку было так же просто, как упасть в канал. Убить или ограбить могли без всякого повода, а уж в день, когда выдавалось жалованье, тем более. Грабили не залетные, а все больше свои: те, кто днем трудился у станка, а вечером затыкал за голенище нож, выточенный на заводе, или молоток за пояс, прихваченный в мастерской. Разбой считался, в общем, такой же обычной и неизбежной частью жизни, как и грязь на улицах. Грабителем мог стать каждый, кому не хватало до получки или подружке на гостинец. Местных жителей кровавая луна пугала мало, да и некогда им было разглядывать небеса.

Около девяти, когда тучи разошлись и на улицах не осталось ни единой живой души, на набережной Обводного появилась мешковатая фигура, двигавшаяся нетвердой походкой. Не было в ней ничего примечательного. Фуражка-московка[1] сидела набекрень, потертая тужурка распахнута, как от жара, а ноги в заляпанных сапогах выделывали круговые фортеля. Незнакомец двигался столь проверенным курсом, что мог бы идти и с завязанными глазами, как парусник в родную гавань. В редких газовых фонарях, скупо освещавших пятачки мостовой, он не нуждался. Как видно, гуляку мало беспокоило, что в этот час, проходя мимо опасных подворотен, он играет в рулетку с судьбой. До квартиры, в которой он снимал угол с семьей, оставалось меньше квартала.

Рябов Иван, а гуляку звали именно так, не спеша плыл в густых парах алкоголя, перед глазами у него мелькали разноцветные огоньки, а земля предательски ходила ходуном. Кое-как поборов нетвердую хлябь, Рябов притормозил, чтобы перевести дух. Оглядевшись, он нашел себя там, где положено. Вон крыльцо уже виднеется, окна темные, родные спать легли, не дождались отца-кормильца. Иван ощутил обиду: за такое неуважение супружницу надо как следует проучить. Чтоб помнила, кто домой трудовой хлеб приносит. Он уже взялся закатать рукава, но плотная ткань тужурки плохо поддалась, только рассердив его. Ничего, и так кулак свое найдет.

Качнувшись, Рябов сделал шаг и замер. Теперь остановка имела вескую причину. Откуда ни возьмись, из тьмы перед ним возникло нежданное препятствие. Помеха была не так чтобы высока, не выше его роста, но показалась столь чудной, если не сказать – странной, что Иван даже маленько протрезвел. И было с чего. Перед ним стояла явно человеческая фигура, ну, не столб же, да только не понять, что за особа, какого рода и звания. На плечах не привычная одежка, а какой-то балахон, в темноте не разобрать, на голове и вовсе не пойми что. Иван хоть и был пьян, но припомнил, что видел нечто такое на параде, когда толкался в праздничной толпе. И что только важному господину – а Рябов сразу решил, что господин не простой, а значит, важный, – делать в такое время у них на Обводном? А если забрел, да еще пройти не дает, так, может, его ножичком проверить? Ножик всегда на положенном месте.

Оценив свои силы, Иван счел, что их недостаточно для серьезного разговора, а потому зло махнул, отгоняя помеху, и пробурчал что-то грозное и невнятное. Фигура не шевельнулась. Это было несомненное оскорбление. Иван уже собрался показать свой кулак, вызывавший уважение всей Нарвской части, и даже выставил руку, но на большее его не хватило. Неожиданный гость медленно, словно во сне, поднял голову, до сих пор немного опущенную, явив лицо.

Отшатнувшись, Рябов потерял равновесие и упал на спину, прямо в грязное месиво. Тут же резво вскочив, попятился и, как мог, стал отмахиваться от кошмара, глядевшего на него. Его обуял такой страх, что конечности отказались слушаться. Хмель как ветром сдуло. Отступая и путаясь в ногах, он часто-часто повторял: «Сгинь! Пропади!» – но странный силуэт и не думал исчезать. Он держал Ивана чем-то необъяснимым, словно накинул на шею невидимую петлю, от которой не было спасения. И еще этот страшный, нечеловеческий взгляд, в котором чудилось нечто такое, в чем бы он сам не смог себе признаться.

– Беги…

Голос был тихий и невнятный, но Рябов услышал его отчетливо, и все тело, весь мозг его пронзило раскаленным ужасом. И он побежал. Не разбирая дроги, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, Иван бежал сломя голову. Он задыхался от крика, который рвался из самого нутра его, будто беззащитный зверек воет, ища спасения, уже зная, что спасения нет.

Кажется, Иван завернул в какой-то проулок, где было изрядно темно. На миг он поверил, что оторвался и вот-вот спасется. Но в следующее мгновение наткнулся на что-то, что целиком вошло в него, глубоко, до упора, как булавка в жука, и встало колом внутри, отняв весь воздух.

Иван жадно хватал воздух ртом, но дышать было нечем. То, что проникло в него, вдруг само собой выскользнуло, оставив холодный след, расползшийся по телу. Иван ощутил себя бутылкой, из которой вышибли пробку. Тело его стало легким и невесомым. Колени подкосились, и он упал на что-то мягкое. Стало хорошо, тихо и тепло. Лежа на спине, он увидел, как над ним склонилось нечто темное и тут же исчезло.

Потом Иван увидел высоко над собой край неба в редких разводах туч и луну меж ними. Нынче она была необыкновенно хороша. Яркая и блестящая, луна манила и звала Ивана. Она смеялась. Она светилась цветом крови. Ему захотелось уйти к ней.

• 2 •

Туман, шедший ото льда, вместе с красными бликами луны отражался в темных окнах здания. Департамент полиции, известный далеко за пределами столицы, возвышался над гранитными берегами реки Фонтанки. Чиновники давно попрятали бумаги в папки, завершив присутственный день, и теперь коротали вечер где им было угодно, счастливо забыв о службе. Только на третьем этаже светилось несколько окон в ряд. За ними располагалась криминалистическая лаборатория, ставшая надежной опорой полиции в борьбе с преступниками, в которой одни делали все, чтобы уйти безнаказанными, а другие добывали изобличающие факты и доказательства. Если улики попадали сюда, шансы злодеев выйти сухими из воды уверенно сводились к нулю. Сказать по чести – их не было совсем. В игре против полноправного хозяина этого кабинета, знаменитого на всю Европу и мир статского советника Лебедева, шансов и быть не могло.