Ольга Михайлова - Плоскость морали

Ольга Михайлова

Плоскость морали

Opfer fallen hier

Weder Lamm noch Stier,

Aber Menschenopfer

Делая подлости, не ссылайтесь на время.

Помните, что время может сослаться на вас.

Пролог. Апрель 1879 года

На Северный или на Восточный? Иванников решил рискнуть, над ним мелькнул чёрный купол неба, чуть подтаявший по краю лунный диск и стеклянный полукруг огромной розетки на центральном фасаде Восточного вокзала. Он ринулся к входу, толпа в недоумении расступилась, и ещё от дверей вокзала, выходящих на платформы, он увидел того, кого искал.

Но по первому пути в предутреннем тумане уже двигался состав, извергая из-под колёс густые клубы сероватого пара. Иванников остановился, дожидаясь, когда поезд пройдёт, чуть отдышался, и тут в стеклянной вокзальной двери, выходящей на перрон, увидел своё отражение. Торопливо вынул платок, стирая со лба пот, кое-как пригладил взлохмаченные рыжеватые волосы, ибо в спешке совсем забыл про шляпу, поправил галстук. Последний вагон, грузно прогромыхав по рельсам, исчез в тумане, а на второй платформе в свете фонаря, удлинявшем его тень до рельсов, по-прежнему стоял стройный черноволосый человек, опиравшийся на трость с золотым набалдашником, и смотрел на пути, откуда ждал поезда. Спокойная расслабленность его позы задела Иванникова почище любого оскорбления.

— Выступление Мак-Магона в Национальном собрании! Покушение на российского императора Александра! Хедив Египта Исмаил-Паша объявил об отставке кабинета! Столкновение паромов на Темзе! Новая драма Ибсена! — вопили бегающие по вокзалу мальчишки, торгующие газетами. Один из них ринулся к Иванникову, потрясая свежими номерами «Temps», «Rеpublique Fransaise» и «Monde», но тот отмахнулся, стремительно перебежал через рельсы первого пути на вторую платформу и окликнул стоящего под фонарём.

— Юлиан Витольдович! — Иванников поморщился от звука собственного голоса, прозвучавшего надсадно и горестно, и снова почувствовал жалкую неуверенность в себе.

Мужчина медленно обернулся, окинув его высокомерным взглядом. Иванников знал, что это иллюзия, причиной надменного выражения на лице Нальянова были его глаза, обременённые тяготой томно-грузных век, придававших взору что-то невыразимо величественное и царственное. Если бы не они, Юлиан Нальянов едва ли привлекал к себе внимание, но эти проклятые глаза почему-то сводили женщин с ума и приковывали к молодому русскому все взгляды, где бы он ни появлялся.

Сам же Иванников никогда не назвал бы это лицо красивым. Нальянов, с его тяжёлыми веждами и горделивой осанкой камергера, казался ему пугающе неживым, ожившим мертвецом, выходцем с того света. Сейчас, даже не затруднившись придать лицу вопросительное выражение, наглец бесстрастно смотрел на Иванникова и молча ждал вопроса.

— Вы… вы уезжаете? А как же… как же Лиза? Лизавета Аркадьевна ведь… — Иванников совсем смешался.

Его собеседник молчал несколько секунд, потом с явной неохотой всё же проронил:

— Причём тут мадемуазель Елецкая? — он пожал плечами. — Мне нужно в Петербург.

— Но ведь… она любит вас! Вы не можете! — У Иванникова потемнело в глазах. — Мне говорили, что вы…но дворянин не может так поступить!

Брови Нальянова чуть поднялись, придав лицу выражение лёгкого недоумения.

— Лизавета Елецкая — ваша невеста, если не ошибаюсь, Пётр Дмитриевич? — осведомился он любезно, хоть в этой любезности Иванникову померещилась наглая издёвка.

— Перестаньте! — Иванников почувствовал, что закипает, — вы же… всё понимаете. Мне нужно… мне нужно только её счастье! Не заставляйте же меня… — Иванников ненавидел себя, но куда большую ненависть вызывал в нем этот жуткий человек, пугавший ледяным бесстрастием и глазами ящера. — Неужели вы нуждаетесь в признании вашего превосходства? Вам нужно моё унижение? Вы — хуже Дибича! Вы просто подлец! — последняя фраза вырвалась у Иванникова неумышленно, на изломе отчаяния.

Нальянов закусил губу и несколько минут отстранённо смотрел, как к перрону подавали состав на Страсбург. Иванников совсем смешался, ему казалось, он оскорбил Нальянова, но тот вдруг задумчиво проговорил:

— Пётр Дмитриевич, Елизавета Аркадьевна дала слово быть вашей женой. Не проходит и месяца помолвки, как она нарушает данное вам слово. Причина — любовь ко мне. Вы или глупы, или играете в криво понятое благородство. Я не сужу вас — это, в общем-то, ваше дело. Но кто позволил вам навязывать мне женщину, для которой клятва верности — пустяк, которая не знает ни долга преданности, ни женской скромности, ни чести? Мне-то это зачем? — он чуть склонил голову к собеседнику, точно подлинно недоумевая.

Иванников остолбенел. Он ждал чего угодно, но не этих спокойных и жестоких слов. Несколько минут пытался прийти в себя, пока Нальянов кивал слуге, подошедшему с чемоданом к вагону.

— Но она же… сердцу не прикажешь…

— А она пыталась? — на лице Нальянова снова промелькнула тонкая язвительная усмешка.

Иванников совсем растерялся. Лиза, Лизанька, Елизавета Елецкая была для него идеалом красоты и женственности, её желание, прихоть, любой каприз — были законом, и он никогда не думал, просто не мог подумать того, что столь резко и безжалостно уронил Нальянов. Иванников чуть отдышался. Он всё ещё ничего не понимал. Он-то полагал, что Нальянов, по адресу которого молва в русских кругах Парижа давно уронила слово «подлец», вскружил Лизаньке голову, а сейчас решил уехать, чтобы просто свести её с ума. Но если он…

— Так вы… вы едете… не потому, что… не из-за Лизы?

Из тамбура показался слуга Нальянова и сказал господину, что поезд отходит через три минуты. Нальянов кивнул, утомлённо взглянул на Иванникова, во взгляде его проступило теперь что-то подлинно высокомерное, почти палаческое, он вздохнул и резко отчеканил, повторив уже сказанное:

— Мне нужно по делам в Петербург, — после чего, не ожидая ответа, исчез в вагоне.

Иванников, чувствуя, как путаются мысли, и кружится голова, ошеломлённо проводил его взглядом и стоял на перроне до тех пор, пока поезд не тронулся.

Глава 1. Двое подлецов в купе первого класса

Революция за два дня проделывает работу десяти лет и за десять лет губит труд пяти столетий.

…Есть ли унижение горше пренебрежения женщины? И что мерзостнее всего — женщины, по сути, совсем ненужной, случайной. Голова Дибича после двух бессонных ночей мучительно болела, но что значила эта боль в сравнении с уязвлённым самолюбием? Или он всё же лжёт себе? Андрей Данилович посторонился, пропуская в вагон какого-то генерала с седыми бакенбардами. Мысли текли вязкой патокой. Что значила для него Елена Климентьева? Дибич, морщась, вспоминал, как впервые увидел её. Она шла впереди него медленно и плавно, её обнажённые, бледные, как слоновая кость, плечи, были разделены тонкой бороздкой между лопатками, и описывали неуловимую, как движение крыльев, кривую, а на затылке спиралью загибались волосы обожаемого Тицианом медно-рыжего цвета. Она посмотрела на него — вскользь, почти не видя. Он взволновался. Иной женский взгляд мужчина не променяет даже на обладание. Трепет её ресниц напоминал движение крыльев стрекозы, томные глаза — полотна Тинторетто, волосы — шлем Антиноя в галерее Фарнезе. Но они были не совсем медными, приметил он. У них был один из тех оттенков, какие бывают у полированного палисандрового дерева, освещённого солнцем.

   «…Виноградной ли лозе? Соцветьям амброзии   Уподоблю я тяготу медных волос твоих?   Так в безмолвном покое бледнеющей осени   Проступает сиянье Флоренции Козимо…»

Дибич был дипломатом, но в кругах богемы считался недурным поэтом. Стихи о Ней возникли в голове сами, душа наполнилась музыкой рифм, и это внезапное непринуждённое поэтическое возбуждение подарило радость почти альковную. Он прикрыл глаза, желая продлить трепет, предшествовавший вдохновению. Затем стал подыскивать рифмы, — тоненьким карандашом на коротких белых страницах записной книжки. Но вскоре опомнился. Он не мог отпустить… или упустить эту девушку, эту хрупкую красоту медичейской эпохи.

…Сейчас Андрей Данилович уверял себя, что у него не было ни видов, ни намерений, просто захотелось пофлиртовать. Но его даже не отвергли, а просто не заметили. Он говорил комплименты — его не слушали, приглашал танцевать — к нему повернулись спиной. Два дня назад Елена уехала в Петербург, Дибич же, к его собственному удивлению, две ночи не смыкал глаз, обостряя пытку неудовлетворённой плоти тягостными мыслями. Им овладела странная болезненность, вся кровь казалась неисцелимо заражённой.