Грэм Грин - Наемный убийца

ГРЭМ ГРИН

Наемный убийца

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Убийство ничего не значило для Рэвена. Это была его работа. Просто надо быть осторожным. Надо шевелить мозгами. Ненависть тут ни при чем. Он видел министра только однажды: Рэвену показали его, когда тот шел по новому жилому району, украшенному маленькими рождественскими елками, старый, довольно неопрятный человек, у которого не было друзей, но про него говорили, что он любит человечество.

Холодный ветер резал лицо. Это был хороший предлог для того, чтобы поднять воротник пальто и прикрыть им рот. Заячья губа — серьезный недостаток в его профессии: ее плохо зашили в детстве, и с тех пор она изуродована шрамом. Когда у тебя на лице особая примета, приходится быть жестоким. Рэвен с первого раза был вынужден уничтожать все улики.

Он нес портфель и был похож на других молодых людей, возвращающихся домой со службы. Он спокойно шел по улице, как и сотни похожих на него людей. Проехал трамвай, окна его светились в ранних сумерках. Он на него не сел. Вы бы сказали про Рэвена — экономный молодой человек, бережет деньги для дома. Может быть, он идет на свидание. Но у Рэвена никогда не было девушки. В этом была виновата заячья губа. Еще в молодости он узнал, как отталкивающе она выглядит.

Рэвен вошел в один из высоких серых домов и поднялся по лестнице. На последнем этаже он поставил на пол портфель и надел перчатки. Потом вынул из кармана кусачки и перерезал телефонный провод над дверью. Потом позвонил.

Он надеялся, что министр один. Маленькая квартира была домом социалиста: он жил одиноко, бедно и пусто. Рэвену сказали, что его секретарша уходила в половине седьмого: министр был внимателен к своим подчиненным. Дверь открыла пожилая женщина в пенсне. Она была в шляпе, и пальто висело у нее через руку. Она собиралась уходить и не дала ему раскрыть рта, сказав по-немецки: «Министр занят».

Он не хотел ее убивать не потому, что убийство что-нибудь значило для него, а потому, что хозяева могли быть недовольны, если бы он сделал больше, чем приказано.

Он молча протянул рекомендательное письмо. До тех пор пока она не слышала его иностранного акцента или не видела заячьей губы, она была в безопасности. Она взяла письмо и поднесла к пенсне. «Хорошо, — подумал он, — она близорука».

— Стойте здесь, — сказала женщина и ушла назад по коридору.

Он слышал, как она говорила что-то тоном недовольной гувернантки, затем она снова показалась в коридоре, говоря:

— Министр примет вас. Следуйте за мной.

Он не знал языка, но понял все по ее поведению.

Его глаза, как маленькие потайные камеры, немедленно сфотографировали комнату: письменный стол, кресло, карту на стене, дверь в спальню, широкое окно, выходящее на яркую и холодную рождественскую улицу. Комната обогревалась маленькой керосиновой печкой, и сейчас министр кипятил на ней воду в кастрюльке. Кухонный будильник на письменном столе показывал семь.

— Эмма, положите еще одно яйцо в кастрюльку, — послышался голос.

Министр вышел из спальни. Он был стар, тщедушен и неопрятен. Секретарша вынула яйцо из ящика стола.

— И соль, не забудьте соль, — сказал министр и объяснил на плохом английском: — Тогда скорлупа не лопнет. Садитесь, мой друг. Чувствуйте себя как дома. Эмма, вы можете идти.

Рэвен сел, глядя на грудь министру. Он думал: я ей дам три минуты, чтобы она отошла подальше. Он продолжал смотреть на грудь министру: сюда я выстрелю. Он опустил воротник пальто и с горькой яростью увидел, как старик отвернулся.

— Он мне несколько лет не писал. Но я его не забыл. Нет, не забыл. Я могу показать вам его фотографию. Очень приятно, что он вспомнил о старом друге. Тем более он стал таким богатым и могущественным. Вы обязательно спросите его, когда вернетесь, помнит ли он то время, когда… — рассказывал министр.

Резко зазвенел звонок.

Рэвен подумал: «Телефон? Я перерезал провод». Его нервы напряглись. Но это был всего-навсего будильник. Министр выключил его.

— Одно яйцо сварилось, — сказал он и нагнулся над кастрюлькой.

Рэвен открыл портфель. В клапане был укреплен пистолет с глушителем.

— Прошу прощения за то, что будильник вас так испугал. Понимаете, я люблю, чтобы яйца варились ровно четыре минуты, — сказал министр.

В коридоре застучали шаги. Дверь открылась. Рэвен яростно обернулся. Его заячья губа покраснела. Это была секретарша. Он подумал: боже мой, что за дом; не дадут человеку сделать свое дело спокойно. Он забыл о своей губе, он был зол.

— Я уже уходила, когда услышала телефон, — сказала она.

Потом она слегка поморщилась и отвернулась, высказывая неловкую деликатность по отношению к его уродству. Этим она приговорила себя к смерти. Он выхватил пистолет из портфеля и дважды выстрелил в спину министра.

Министр упал на керосиновую печку. Кастрюлька опрокинулась, и яйца разбились об пол. Рэвен, перегнувшись через стол, выстрелил еще раз в голову для верности, загнав пулю в основание черепа, разламывая его как фарфоровую куклу. Затем он обернулся к секретарше. Она застонала, глядя на него; она ничего не могла сказать: старческий рот не мог удержать слюну. Он решил, что она молит о пощаде. Рэвен снова нажал курок, она пошатнулась, как будто ее толкнули в бок. Но он просчитался. Ее немодное платье, складки ненужного материала, в котором она скрывала свое тело, ввели его в заблуждение. И она была крепка, так крепка, что он глазам не поверил. Она была за дверью и захлопнула ее за собой раньше, чем он успел выстрелить снова.

Но она не смогла запереть ее. Ключ остался на его стороне. Он повернул ручку и нажал на дверь. Пожилая женщина оказалась удивительно сильной. Дверь поддалась только на два дюйма. Она начала кричать, повторяя какое-то слово.

Времени терять было нельзя. Он отступил от двери и выстрелил в деревянную панель. Он услышал, как упало и разбилось пенсне. Еще раз раздался высокий крик и все смолкло. Казалось, она всхлипывает. Это воздух выходил сквозь ее рану. Рэвен был удовлетворен. Он повернулся к министру.

Он должен был оставить одну улику, другую убрать. Рекомендательное письмо лежало на столе. Он положил его в карман и всунул между застывшими пальцами министра кусочек бумаги. Рэвен был нелюбопытен; он только взглянул на рекомендательное письмо, но подпись ничего ему не говорила. Он оглядел пустую комнату, чтобы проверить, не упустил ли чего-нибудь.

Они сидели рядом. Опускались сумерки. Светлая маленькая дымная клетка несла их над улицами. Автобус скатился к Хаммерсмиту. Окна магазинов поблескивали как льдинки.

— Погляди, — сказала она, — снег идет.

Когда они переезжали мост, несколько больших хлопьев проплыли за окном, падая как клочки бумаги в темную Темзу.

— Я счастлив, пока мы вместе, — сказал он.

— Мы завтра увидимся, Джимми. — Она всегда колебалась перед тем, как назвать его по имени. Это было глупое имя для человека такого размера и веса.

Она засмеялась, но немедленно посерьезнела.

— Я тоже счастлива.

Она всегда бережно относилась к счастью, она предпочитала смеяться, когда была несчастна. Она не могла не относиться серьезно к вещам, которые ее затрагивали, и счастье делало ее мрачной при мысли обо всем том, что может его разрушить.

— Как было бы ужасно, если бы сейчас была война, — произнесла она.

— Войны не будет.

— Прошлая началась с убийства.

— Там был эрцгерцог. А этот просто старый политик.

— Осторожнее. Ты сломаешь пластинку… Джимми.

— Черт с ней, с пластинкой.

Она начала напевать модную мелодию: «Для тебя это только Кай», — и большие хлопья падали за окном, тая на мостовой. — «Подснежник, привезенный из Гренландии».

— Это глупая песня, — сказал он.

— Это очень милая песня… Джимми, — возразила она. — Нет, я просто не могу называть тебя Джимми. Ты не Джимми. Ты куда больше размером. Сержант-детектив Матер. Из-за тебя люди шутят по поводу ботинок полисменов.

— Может быть, тогда «дорогой»?

— Дорогой, дорогой, — попробовала она кончиком языка между губ, как вишню. — О нет. Я буду так называть тебя, когда мы будем уже десять лет женаты.

— Ну, а «милый»?

— Милый, милый… Нет, мне не нравится. Как будто я тебя знаю уже давным-давно.

Автобус поднялся на холм. Еще две улицы, и у церкви, шпиль которой, взметнувшийся над крышами как ледяная игла, уже был виден, автобус повернет налево. Чем ближе они подъезжали к дому, тем несчастнее она себя чувствовала, и чем ближе к дому, тем веселее она болтала. Она старалась ни о чем не думать. Отстающие обои, холодный ужин с миссис Брюэр, завтрашний разговор с антрепренером и, возможно, снова работа в провинции, далеко от него.