Анатол Имерманис - Призраки отеля «Голливуд»; Гамбургский оракул

Анатол Имерманис

ГАМБУРГСКИЙ ОРАКУЛ

АЭРОПОРТ ФУЛСБЮТТЕЛЬ

Прочтите мои статьи пятилетней давности. В них вы уже найдете наш настоящий день: экономическое процветание за счет духовного прозябания; оружие для алжирских повстанцев и тюрьмы для немецких радикалов; громкие разговоры о бескровном завоевании мира при помощи экспорта и полушепот: «Слишком мало евреев перебили».

«Имею все основания полагать, что моей жизни угрожает опасность». Кто произносил эту фразу — умирающий человек или громкоговоритель? Откуда возникал этот стон — из стянутой тугой петлей гортани или из металлического рупора? Раз десять подряд — одна и та же фраза, бьющийся о барабанные перепонки крик о помощи.

Мун проснулся. Несколько секунд прошло, пока затуманенному сознанию удалось отделить явь от сновидений. Фраза была из письма Магнуса Мэнкупа, адресованного детективному агентству «Мун и Дейли». А голос действительно звучал из громкоговорителя, приятный женский голос с легким немецким акцентом:

— Самолет «Люфтганзы» делает специальный круг над океанским аванпостом Гамбурга — Куксхафеном. До первой мировой войны гамбургский порт был самым большим в мире, после лондонского и нью-йоркского. Почти полностью разрушенный союзной авиацией во время второй мировой войны, он сейчас занимает пятое место в Европе, после Лондона, Роттердама, Антверпена и Марселя. Гамбургский порт первый в мире оснащен радарной системой, позволяющей проводить суда даже в самом густом тумане при помощи радио…

Мун заглянул в иллюминатор. Есть понятия, о которых можно трубить сколько угодно, тем не менее они остаются бесплотными абстракциями. Только теперь, увидев перед собой столпотворение элеваторов, пакгаузов, портальных кранов, беспрерывный поток пассажиров и автокаров, заглатываемый крытыми переходами, что соединяли многоэтажные надстройки океанских лайнеров с причалами, суету бесчисленных буксиров, катеров, нефтеналивных барж вокруг огромных грузовых судов и танкеров, Мун постиг пресловутое «экономическое чудо».

Послевоенную Германию он достаточно знал по красочным рассказам Дейли, служившего в американских оккупационных войсках. Искореженные остовы домов, черные рынки на каждой площади, отчаявшиеся вдовы, меняющие выходной костюм мужа на килограмм экспортного бекона… или себя на пачку американских сигарет…

— Кто же в действительности выиграл войну — они или мы? — этот обращенный к Дейли иронический вопрос остался без ответа. Повернув голову, Мун убедился, что соседнее сиденье пусто. Пока он спал, Дейли не терял времени и теперь флиртовал вовсю с какой-то чернокожей красоткой. Она могла быть кем угодно — сбежавшей из гарема любимой женой мусульманского повелителя или ангажированной гамбургским рестораном исполнительницей танца живота.

Красотка села в Лиссабоне вместе с группой коммерсантов из Ливана, членами марокканской правительственной делегации, студентами из Экваториальной Африки. Это обилие экзотических гостей было также признаком «экономического чуда».

Мун и Дейли вышли из самолета последними. У трапа стоял один-единственный человек. Он шагнул им навстречу и назвал себя:

— Магнус Мэнкуп!

Мун с любопытством разглядывал глубокие морщины под глазами, жесткие складки вокруг насмешливых губ. Лицо иронического мыслителя. Неброский серый костюм, короткие пепельные волосы с редкой проседью — за этими несущественными внешними деталями скрывалось то, что называется личностью. Именно так и должен был выглядеть человек, которого называли «мятежной совестью немецкого благополучия».

Несколько лет назад имя Мэнкупа не сходило с газетных полос. Журнал «Гамбургский оракул», владельцем и главным редактором которого он являлся, осмелился опубликовать секретные материалы о планах атомной войны. Военный министр самовольно отдал приказ арестовать Мэнкупа и его ближайших сотрудников по обвинению в государственной измене. Разразился бурный скандал. Арестованных пришлось освободить, министр подал в отставку.

— Рад, что вы откликнулись на мой SOS. — Мэнкуп сдержанно улыбнулся. Его самообладание поражало. Человек, которому грозит смертельная опасность, обычно держится совсем иначе.

— Вы говорите по-английски? — разочарованно свистнул Дейли. — А я-то надеялся, что пригодятся мои знания немецкого языка. Я проходил службу в Германии, в военной полиции.

— И какие у вас остались впечатления? — спросил Мэнкуп.

— Аккуратный народ. Однажды мне поручили надзор за уборкой развалин на улице, по которой должен проехать Айк… генерал Эйзенхауэр, — прокомментировал Дейли специально для Мэнкупа, который поблагодарил ироническим кивком. — Едва я скомандовал: «Начинайте!», как тысяча людей без всякого приказа выстроилась в живой конвейер, по которому кирпичи по одному переходили из рук в руки.

— Совсем недавно я слышал в одной церкви проповедь, — усмехнулся Мэнкуп. — Священник проникновенно говорил о том, что во всех бедах виновна война. Не нацисты, а война, видите ли: цивилизованный мир жил бы в материальном довольстве, не было бы ни страха перед будущим, ни роста преступности, ни наркоманов. Прихожане согласно кивали, а один инвалид до того расчувствовался, что вместо «аминь» пробормотал «хайль»… Извините, я вас задерживаю. Вам еще предстоит таможенный досмотр…

— Сколько времени займет эта процедура? — спросил Мун.

— Порядочно. У нас все делают основательно.

— Насколько я знаю, к американцам не очень придираются.

— Обычно да. Но если кто-нибудь пронюхал, кто вы такие и зачем приехали… — Мэнкуп пожал плечами.

— Вы кому-нибудь говорили о нашем приезде?

— Только нотариусу. Он составит контракт, с которым я вас сегодня ознакомлю.

Они пошли к окаймленному цветочными клумбами стеклянному кубу, над которым горели неоновые буквы: «Аэровокзал Фулсбюттель». Проехала поливочная машина, волоча за собой яркий павлиний хвост. Это августовское солнце, отражаясь в брызгах, раскинуло веер радуги. Сухой, горячий запах пыли и авиационного бензина сменился влажной прохладой.

Дейли встал в очередь, Мун последовал за Мэнкупом в полуподвальное помещение, где стояло несколько столиков. Непритязательный кафетерий находился по эту сторону таможенного барьера, на еще нейтральной территории, поэтому посещался в основном членами летных экипажей.

Гул аэровокзала, особая полифония человеческих голосов, рева самолетов, металлических выкриков громкоговорителей сразу же отдалились, приглушенные толстыми стенами. Здесь было почти тихо. Шипела вода в большой никелированной кофеварке, слышалось звяканье монет об алюминиевую стойку, пилоты и стюардессы вполголоса обменивались короткими фразами, то и дело поглядывая на световое табло, на котором сменялись номера рейсов и названия городов, иногда близких, чаще далеких.

— Что закажем? Двойной кофе или одинарный? С коньяком? С кюмеллем?

Сделав заказ, Мэнкуп повернулся к Муну, следившему за электрическим помигиванием на стене:

— Разве не удивительно, что почти вся география мира умещается в этих четырех квадратных метрах? А я еще помню времена, когда мальчишки, начитавшись приключенческих романов Карла Майя и Герштекера, добирались до Куксхафена, чтобы спрятаться в трюме корабля. Предпочтение отдавалось парусникам — в Гамбург ежегодно заходило четыре тысячи парусников со всех частей света. Мальчишек большей частью ловили, но товарищи все равно взирали на них с уважением — ведь они добрались до Куксхафена, по тем временам это казалось далеко. А теперь из Гамбурга летят в Токио! Семь тысяч двести километров! Самая длинная экспресс-линия в мире!

— Два двойных с коньяком! — донеслось из-за стойки.

Мэнкуп встал, чтобы взять заказ. Муну уже раньше бросились в глаза его походка и манера стоять. Назвать это выправкой было бы неточно. Скорее всего это была какая-то несогбенность, несломленность. Лицо отражало сложный процесс — желчная усмешка попеременно вытеснялась то спокойной улыбкой стоящего над житейскими мелочами старого философа, то внезапным блеском неожиданно молодых глаз. Их серый цвет не имел ничего общего с потухшим пеплом. Такую окраску имеет штормовая волна, когда, приблизившись к берегу, встает на дыбы, чтобы сокрушать.

— Шестьдесят четыре года — это немало. И все же умирать никому не хочется. — Мэнкуп взглянул на Муна. — Честно говоря, я не очень надеялся, что вы откликнетесь на мое довольно-таки сумбурное письмо.

— Вам просто повезло. — Мун недоуменно повертел рюмочкой величиной с наперсток. Вылив коньяк в кофе, он добавил сахара и энергично помешал. — У меня есть друг, профессор Холмен, эмигрировавший в Америку при нацистах. Ему-то я показал ваше письмо, признаться, с довольно нелестным замечанием, что у отправителя не только мания преследования, но и достаточно средств, чтобы культивировать ее… Вы не обиделись?