Хеннинг Манкелль - Белая львица

Хеннинг Манкелль

Белая львица

Моим мозамбикским друзьям

Пока люди в нашей стране ценятся

по-разному в зависимости от цвета кожи,

мы в глубине души будем страдать от того, что

Сократ называл ложью.

Angurumapo simba, mcheza nani?

Кто дерзнет шутить, когда лев рычит?

Пролог

Южная Африка, 1918

Вечером 21 апреля 1918 года в Йоханнесбурге, в невзрачной кофейне в районе Кенсингтон, встретились трое молодых людей. Младшему, Вернеру ван дер Мерве, только что сравнялось девятнадцать. Старшему, Хеннингу Клопперу, было двадцать два. Третьему в компании — его звали Ганс дю Плейс — через несколько недель стукнет двадцать один. Именно в этот вечер они хотели обсудить, как лучше отметить его день рождения. Никто из них не думал не гадал, что встреча в кенсингтонской кофейне станет исторической. О дне рождения Ганса дю Плейса в тот вечер не было сказано ни слова. Даже Хеннинг Клоппер, выдвинувший идею, которой предстояло изменить все южноафриканское общество, понятия не имел о масштабе и последствиях еще толком не созревших собственных мыслей.

Эти три молодых человека не походили друг на друга ни наружностью, ни темпераментом, ни характером. Но кое-что их роднило. Кое-что очень важное. Все трое были буры. Все трое принадлежали к старинным семействам: их предки, бесприютные голландские гугеноты, поселились в Южной Африке еще в восьмидесятых годах XVII века, занесенные туда одной из первых больших волн иммиграции. Когда английское влияние в Южной Африке усилилось и в конце концов приняло форму откровенного притеснения, буры запрягли волов в фургоны и начали свое долгое странствие в глубь страны, на беспредельные равнины за Ваалем и Оранжевой. Эти трое юношей, как и все буры, считали свободу и независимость залогом жизни своего языка и культуры. Свобода давала гарантию от нежелательного смешения с ненавистными англичанами, а тем паче с коренным черным населением и с индийским меньшинством, которое обеспечивало себе пропитание главным образом торговлей в прибрежных городах вроде Дурбана, Порт-Элизабета и Капстада. [1]

Хеннинг Клоппер, Вернер ван дер Мерве и Ганс дю Плейс были бурами. И никогда об этом не забывали, никогда не представляли себе иного. Прежде всего они этим гордились. С самого раннего детства им внушали, что буры — народ избранный. Но с другой стороны, принадлежность к бурам была из тех прописных истин, о которых они, изо дня в день встречаясь в маленькой кофейне, говорили редко. Все это просто было, просто существовало как незримый залог их задушевной дружбы, их мыслей и чувств.

Поскольку все трое служили конторщиками в Южноафриканской железнодорожной компании, в кофейню они ходили все вместе, после работы. Обычно болтали о девушках, мечтали о будущем, рассуждали о большой войне, которая недавно закончилась в Европе. Но в этот вечер Хеннинг Клоппер сидел задумчивый и молчаливый. Остальные, привыкшие к его всегдашней разговорчивости, смотрели на него с удивлением.

— Ты не заболел? — спросил Ганс дю Плейс. — Может, малярия?

Хеннинг Клоппер, не ответив, рассеянно покачал головой.

Ганс дю Плейс пожал плечами и обернулся к Вернеру ван дер Мерве.

— Он размышляет, — сказал Вернер. — Прикидывает, как бы через год увеличить свое жалованье с четырех до шести фунтов в месяц.

Эта тема постоянно всплывала в их разговорах: как убедить вечно недовольное начальство повысить их скудное жалованье. Однако ж они не сомневались, что в конце концов сделают в железнодорожной компании прекрасную карьеру и достигнут высоких постов. Все трое верили в себя, были энергичны и умны. Только вот, на их взгляд, дело шло невыносимо медленно.

Хеннинг Клоппер взял чашку и отхлебнул кофе. Тронул кончиками пальцев высокий белый воротничок — сидит как следует. Потом медленно провел ладонью по расчесанным на прямой пробор волосам и с расстановкой произнес:

— Я хочу рассказать вам одну историю, которая случилась сорок лет назад.

Вернер ван дер Мерве, прищурившись, посмотрел на него в свои очки без оправы.

— Слишком ты молод, Хеннинг, — сказал он. — Вот лет через восемнадцать тебе будет что вспомнить и рассказать о событиях сорокалетней давности. А пока рановато.

Хеннинг Клоппер покачал головой:

— Это не мои воспоминания. Речь вовсе не обо мне и не о моей семье, а об английском сержанте по имени Джордж Страттон.

Ганс дю Плейс, который пытался раскурить сигарку, от удивления едва не выронил спичку.

— С каких это пор ты интересуешься англичанами? Хороший англичанин — мертвый англичанин, кто бы он ни был: сержант, политик или рудничный управляющий.

— Он мертв, — сказал Хеннинг Клоппер. — Сержант Джордж Страттон мертв. Можешь не беспокоиться. Я как раз и хочу рассказать вам о его смерти. Он умер сорок лет назад.

Ганс дю Плейс открыл было рот, собираясь сделать очередное замечание, но Вернер ван дер Мерве поспешно тронул его за плечо:

— Погоди. Пусть Хеннинг расскажет.

Хеннинг Клоппер отхлебнул еще глоток кофе, тщательно промокнул салфеткой рот и тонкие светлые усики.

— Это случилось в апреле тысяча восемьсот семьдесят восьмого года, — начал он. — Когда англичане воевали с восставшими африканскими племенами.

— И потерпели поражение, — вставил Ганс дю Плейс. — Только англичане способны потерпеть поражение от дикарей. При Исандлуане и Роркс-Дрифте английская армия показала свою полную беспомощность. Дикари их попросту вырезали.

— Дай ему рассказать, — вмешался Вернер ван дер Мерве. — Что ты все время перебиваешь!

— То, о чем я хочу рассказать, произошло в окрестностях реки Бюффелсрифир, — продолжал Хеннинг Клоппер. — Местные жители называют ее Гонгко. Отряд конных стрелков под командой Страттона, став лагерем, занял позиции в открытом поле близ реки. Прямо перед ними была гора, не помню, как она называлась. А за этой горой укрывались воины племени коза, немногочисленные и плохо вооруженные. Солдатам Страттона не о чем было беспокоиться. Высланные вперед лазутчики уверяли, что войско у коза недисциплинированное и, судя по всему, готовится отступить. Вдобавок в тот день Страттон и его люди ожидали прибытия подкреплений силой как минимум в батальон. И вдруг сержант Страттон, который издавна славился своим несокрушимым спокойствием, повел себя очень странно: принялся ходить по лагерю и прощаться с солдатами. Очевидцы говорили позднее, что его словно бы поразила внезапная лихорадка. Потом он достал пистолет и выстрелил себе в голову, прямо на глазах у солдат. Когда Страттон покончил с собой у реки Бюффелсрифир, ему было двадцать шесть лет. Всего на четыре года больше, чем мне сейчас.

Хеннинг Клоппер неожиданно замолчал, будто конец истории удивил его самого. Ганс дю Плейс выпустил колечко дыма, ожидая продолжения. Вернер ван дер Мерве щелкнул пальцами, подзывая черного официанта, который вытирал столик в другом конце зала.

— Это все? — спросил Ганс дю Плейс.

— Да, — ответил Хеннинг Клоппер. — Разве этого недостаточно?

— По-моему, надо заказать еще кофе, — сказал Вернер ван дер Мерве.

Черный официант, прихрамывавший на одну ногу, с поклоном принял заказ и исчез на кухне.

— Зачем ты нам это рассказал? — спросил Ганс дю Плейс. — При чем тут английский сержант, который перегрелся на солнце и пустил себе пулю в висок?

Хеннинг Клоппер посмотрел на своих друзей с удивлением:

— Вы не понимаете? В самом деле не понимаете?

Удивление его было неподдельным, без следа наигранности. Случайно наткнувшись дома у родителей в каком-то журнале на рассказ о смерти сержанта Страттона, он сразу почувствовал, что она чем-то его задела. Что-то в судьбе сержанта показалось ему очень близким. Сперва эта мысль смутила его, потому что шла вразрез с его убеждениями. Ну что у него может быть общего с сержантом английской армии, который явно в припадке безумия приставил к виску пистолет и нажал на курок?

Но в сущности, внимание его привлекла вовсе не судьба Страттона, а заключительные строки заметки. Рядовой, который был очевидцем этого инцидента, спустя много лет рассказал, что в свой последний день сержант Страттон все время бормотал себе под нос несколько слов, снова и снова, как заклинание. Лучше мне пустить себе пулю в лоб, чем попасть живым в лапы воинов коза.

Именно так Хеннинг Клоппер воспринимал собственное положение — положение бура в Южной Африке, где господствовали англичане. Он как бы внезапно осознал, что стоит перед тем же выбором, что и сержант Страттон.

Покорность, подумал он тогда. Нет ничего хуже, чем жить в обстоятельствах, над которыми ты сам не властен. Всех моих собратьев, весь мой народ принуждают жить по английским законам, под английским губернатором, среди английского презрения. Нашей культуре повсюду грозят опасности и клевета. Англичане не оставят попыток сломить нас. Самое страшное в покорности, что она может стать привычкой, смирением, которое цепенящей отравой растекается в крови, а ты сам даже не замечаешь этого. И вот тогда покорность уже необратима. Последние очаги сопротивления подавлены, сознание замутилось и мало-помалу гаснет.