Рид Коулмен - Хождение по квадрату

Рид Фаррел Коулмен

Хождение по квадрату

Быть — это значит быть понятым.

Никто не ранит вас больнее, чем вы раните себя сами.

Университет Хофстра

Театральное отделение

Сцена 2.1 Профессор Струк

Драматический монолог

Декорация:

Тротуар. Ночь. На небе ни луны, ни звезд. Слышно, как разбиваются о берег волны, невидимого океана. Мерцание единственного уличного фонаря высвечивает одинокую фигуру юноши, перегнувшегося через изуродованный непогодой поручень. Пристально всматриваясь в последнюю дорожку во мрак океана, он говорит…

Вы знаете, на что это похоже? (Пауза) Я вам скажу. Были ли вы когда-нибудь в парке аттракционов, ну, например, в Буш-Гарденс или Херши-парке (прикладывает ладонь к уху). О, были. Тогда вы понимаете, о чем я говорю. Во всех этих парках есть огромные водяные горки. Маленькие и симпатичные не считаются. Я имею в виду только по-настоящему огромные. С высоты десяти этажей они срываются вниз извиваясь, а потом плавно сливаются с водой (плавный жест рукой). Я имею в виду, устремляются с большой высоты в бассейн с водой. Вы знаете такие? Лодка падает с шумом (ударяет кулаком по ладони другой руки) в воду и — бум! Ужасающая стена воды мочит все и всех на сотню футов вокруг. Ну вот, вроде того. На самом деле больше времени уходит не на езду, а на стояние в очереди.

Итак, вы стоите здесь, ожидая, пока наступит ваш черед, а эта длинная очередь ползет, как змея (жест в форме буквы S), и вы наблюдаете, как большие лодки, одна за другой, оказываются на верху этого причудливого съезда и с плеском срываются в воду. И повсюду предупреждающие знаки (указывает на воображаемые знаки): «Берегитесь: вы промокнете». Вам вовсе не нужны эти знаки, потому что все, кто падает с этого проклятого спуска, становятся мокрыми, хоть выжимай. Но послушайте, вот в чем заключается суть: если даже вы видите, что все промокают, и повсюду висят знаки, которые предупреждают, что вы промокнете, вы говорите себе, что с вами этого не произойдет. Нет, только не с вами! (Бьет себя в грудь.) Каким-то образом вы внезапно стали чертовски водонепроницаемыми, как Иисус в своем пластиковом чехле.

Но вот пришел ваш черед. И вы суете ногу в лодку, в шесть футов стоячей воды, доходящей вам до колен. Тогда вам приходит в голову: предостерегающие надписи не врут. И, в отличие от Иисуса, вам не удастся выйти сухим из воды. И вы смотрите на лысого мужика, который стоит за вами в очереди со своей беззубой подружкой, или на мамашу и ее испуганного ребенка за два человека от вас, или на жирного дебильного парня в облегающей майке, который сидит сзади вас, и удивляетесь: все эти люди собираются пуститься в эту авантюру, убедив себя, что они-то уж не промокнут. Ну, понимаете, это я так думаю. Что-то вроде того, вроде того. Нас природа не наградила чехлами, и нам приходится лгать себе. Видит бог, я бы хотел, чтобы мы этого не делали, но мы это делаем. Теперь я должен идти.

Ремарка:

Юноша медленно выходит из мерцающего света: слышен звук его шагов по деревянным ступеням. Шум стихает, свет гаснет.

6 августа 1998 года

Вот какие события случились 6 августа. В 1945 году полковник Пол Тиббетс за штурвалом особого Б-29, названного в честь его матери «Энола Гэй», сбросил атомную бомбу — «Малыша» — на город Хиросиму (бомба, которую сбросили на Нагасаки, называлась «Толстяк»; и она была плутониевой). Поскольку обе чертовски хорошо выполнили свое предназначение, о деталях можно забыть, а поскольку вторая бомба была сброшена 9 августа, это не имело значения, по крайней мере, не теперь и не для наших целей. Моя дочь Сара родилась 6 августа. Господи, я до сих пор помню, как наблюдал за появлением ее макушки, уже тогда покрытой рыжими кудрями, и именно в тот миг понял, в чем заключается смысл жизни. Надо ей позвонить.

Я шел в нью-хейвенский хоспис Святой Марии к Тайрону Брайсону. До сегодняшнего дня я никогда не слышал о Тайроне Брайсоне, и, судя по тому, что узнал от сестры-монахини, нам отпущено мало времени на то, чтобы подружиться. По-видимому, мистер Брайсон принял близко к сердцу миссию Святой Марии и стремился изо всех сил освободить койку для следующего бедняги, чтобы тот почил в мире.

Напрасно я несколько раз пытался убедить сестру, что даже Председателя Мао знал чуть лучше Тайрона Брайсона. Того-то я по крайней мере видел по телевизору, а вот видел ли Брайсона по телику — не могу припомнить. Ну, только если он заменял какую-нибудь звезду шоу в летнее время. Сестру это не рассмешило, она объяснила, что мистер Брайсон уже сказал ей, что он со мной никогда не встречался. Я спросил, нельзя ли уладить все по телефону, но сестра ответила, что не получится по двум причинам: Брайсон с огромным трудом говорит шепотом, но она думает, что, даже если бы он мог голосить, как Паваротти в душе, то и тогда настаивал бы на личном свидании.

Когда я довел до сведения монахини, что даже мои родственники, не говоря уж о посторонних, не имеют права давить на меня, она взорвалась:

— Господи, мистер Прейгер, он умирает! Неужели в вас нет и капли милосердия? — Она помолчала — достаточно долго, чтобы я проникся чувством вины, — и продолжила: — А кроме того, у него есть газетная вырезка и истертый клочок бумаги с вашим именем и неразборчивым номером телефона…

— Какая вырезка?

— Она совсем истерлась, поэтому я думаю, что она старая. Он показал мне ее только после того, как я объяснила, что вы, возможно, не захотите приехать к совсем незна…

— Хорошо, сестра, — оборвал я ее. — Что там, в этой вырезке?

— Пропавший человек, Патрик…

— Малоуни.

— Да, верно! — На сестру это произвело впечатление.

— Сегодня во второй половине дня, раньше не смогу, — как бы со стороны услышал я свой голос. Я думал, она объяснит мне дорогу. Не уверен, что еще я ей сказал. Помню только, что повесил трубку.

Единственное, чего я не помню, в каком иннинге[1] это случилось. Может, в пятом, почему-то пятый кажется правильным. Но, независимо от номера иннинга, это должна была быть нижняя половина, потому что Рей Беррис был на горке в команде «Кабс», а Ленни Рэндл — известный тем, что вышиб мозги своему бывшему менеджеру Фрэнку Лукези, а не своей игрой, — находился в доме, играя за «Метс». Я помню, что Джерри Кусман был питчером команды «Мете», но он не был питчером в верхней половине следующего иннинга в тот вечер.

Это случилось летом 1977 года, кажется, 13 июля, я сидел со своим другом Стиви на самом верхнем ряду трибуны на стадионе Шей со стороны третьей базы. Как только Рэндл вступил на место бэттера,[2] я заметил, что целые районы Флашинга и Уайтстона над отдаленной изгородью стали темными. Все поезда с маршрута № 7, которые сновали у остановки напротив стадиона, замерли. В толпе начался ропот. Не потому, что у Рэндла случился удар или он врезал тренеру третьей базы, но потому, что другие болельщики заметили то же, что и я: за пределами стадиона город район за районом погружался во тьму.

А игроки и судьи совсем не обращали на это внимания Счет был 3:1 в пользу Рэндла и… вдруг! На стадионе погас свет. Тотчас раздалось объявление:

Всем сохранять спокойствие. Работы по ремонту уже ведутся. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах.

И т. д. и т. п… А потом Джейн Джарвис, королева радиоузла стадиона Шей, заиграла на электрооргане рождественские гимны, публика запела, и все были счастливы. Тут зажглось красноватое резервное освещение.

Я взглянул вниз на поле, игроки были на тех же позициях, но Ленни Рэндла не было на месте бэттера. Он стоял на первой базе. Чертов сукин сын в темноте добежал до первой. Ему все еще не хватало одного мяча, чтобы выиграть пробежку, но он был тут как тут и пытался захватить первую базу. Я думаю, даже Фрэнк Лукези одобрил бы сообразительность Ленни Рэндла в тот момент. Я никогда не забуду тот вечер, когда Ленни Рэндл пытался захватить первую базу в темноте.

Мои воспоминания о том годе, как, по-видимому, и воспоминания многих ньюйоркцев, были печальными, яркими — Рэндл на первой базе, — но трагичными. Я мог бы рассказать вам о рекордном снегопаде, случившемся в том году, и о том, как 17 февраля мы с напарником нашли пожилую чернокожую пару, замерзшую до смерти в своей кровати. Мой напарник решил, что это забавно — пришлось отмораживать тела, чтобы расцепить их. А мне почему-то не было весело.

То лето было также летом «Сына Сэма». Ни до, ни после город не переживал такой паники. Даже мародерство, связанное с отключением освещения, выглядело детскими игрушками по сравнению с захватом «убийцы с 44-м калибром». Когда наступала темнота, весь город задерживал дыхание и выдыхал, лишь когда утреннее солнце согревало ему щеки. Но серийные убийства тогда только появлялись и были чем-то из ряда вон выходящим.