Марио Пьюзо - Счастливая странница Страница 32

– Джино, если у тебя будут такие же отметки по поведению, как в прошлом году, ты у меня отправишься в больницу – так я тебя отделаю. И учиться ты бы мог гораздо лучше. Так что одумайся, иначе окажешься в исправительной школе и опозоришь всю семью.

Она, конечно, сгущала краски: Джино никогда не вел себя настолько плохо, чтобы могла зайти речь об исключении; он никогда не получал «неудовлетворительно» по поведению. Октавия собрала внимательную аудиторию. Даже малютка Лена сначала навострила ушки у себя в кровати, а потом перебралась на стул. Октавия посадила ее себе на колени.

– Сал, ты в прошлом году показал себя молодцом. Но сейчас учиться станет труднее. Не волнуйся, я помогу тебе с домашними заданиями. Я ничем не хуже ваших школьных учителей. – Это было уже совсем детское хвастовство. – Вот еще что. Когда я прихожу с работы, извольте быть дома, а не болтаться на улице. К этому времени темнеет, и вам там нечего делать. Пусть кто-то только попробует задержаться на улице после шести вечера – душу вытрясу! И чтобы никаких карт и прочего лоботрясничания до тех пор, пока не будут сделаны уроки и я их не проверю.

Винни, Джино и Сал будут по очереди помогать матери по вечерам мыть и вытирать посуду. Дайте ей передохнуть.

Последнее ее предупреждение было нехитрым и искренним, и от того, что прозвучало оно без всяких прикрас, у слушателей кровь застыла в жилах:

– Того, кто останется на второй год, я растерзаю. – Даже Эйлин беспокойно шевельнулась у нее на коленях. – Пусть кто-то только попробует опозорить доброе имя семьи! Не хватало только, чтобы вы росли невежественными итальяшками и жили на Десятой авеню до седых волос!

Завершающий аккорд вызвал раздражение у Лючии Санты, и она вмешалась в разговор:

– Bastanza. Хватит. Не на войну же ты их собираешь! – Обращаясь к детям, она произнесла:

– Но вот что запомните, mascaizoni «Мерзавцы (ит.).» вы этакие! Я в свое время отдала бы все на свете, чтобы ходить в школу и научиться писать и читать. В Италии в школе учились только дети богатых. В вашем возрасте я пасла коз, дергала брюкву и месила навоз. Я скручивала шеи цыплятам, мыла тарелки и убиралась в чужих домах. Школа для меня была бы развлечением, все равно, что кино. Если бы ваш отец ходил в школу, у него была бы работа получше, и, может быть, он – кто знает? – остался бы здоров. Так что не забывайте, как вам повезло; того, кто запамятует, я заставлю опомниться с помощью tackeril.

Сал глядел на мать во все глаза. Джино и Винни присмирели, хотя на них уже мало действовали угрозы.

– Но, ма, – пролепетал Сал перепуганным голосом, – что же будет, если я не смогу учиться, если у меня не хватит мозгов? Ведь в этом не будет моей вины.

Мальчуган был настолько серьезен, что женщины не удержались от улыбки.

– Не беспокойся, – ласково сказала Октавия, – в этой семье у всех хватает мозгов, чтобы переходить из класса в класс. Просто старайся, вот и все. Я тебе помогу – а ведь я в выпускном классе была самой хорошей ученицей…

Винни с Джино прыснули, сочтя ее ласковый голос за приглашение к веселью. Огромные черные глаза Октавии яростно сверкнули, однако она заставила себя улыбнуться и повернулась к Лючии Санте за поддержкой:

– Ведь так оно и было, правда, ма?

Незнакомая им тоска по славе убедила лучше всяких угроз – кроме, конечно, обещания растерзать второгодника, в серьезности которого они не сомневались ни минуты.

Лючия Санта разглядывала дочь. Ей вспомнилось, с каким удовольствием ее Октавия ходила в школу и как заставила мать смириться с американскими глупостями, с этим помешательством на образовании. Она не питала ни малейшего доверия к неутоленным амбициям и высоким целям: чем выше ожидаемое вознаграждение, тем больше риск. В случае сокрушительного поражения человек может оказаться на коленях. Лучше уж надежность, пусть скромная. Однако настойчивость дочери вынудила ее в свое время отступить.

Мать веско подтвердила:

– Да, ваша сестра могла бы стать школьной учительницей, если бы не ваш отец. – Она перехватила напряженный взгляд Джино. – Да! – поднажала она, обращаясь прямо к нему. – Если бы твой отец исполнял свой долг и поддерживал семью, Октавия могла бы не работать. Однако он никогда ни о ком не думал, и ты, figlio de putana, берешь с него пример. Сегодня вечером ты прыгал через костер. Ты портишь хорошую одежду и подаешь дурной пример младшему брату. Теперь мне придется покупать вам для школы новые штаны. Какой же ты animale! Ты никогда ни о ком не думаешь. Но я тебя предупреждаю…

Октавия поспешно перебила ее:

– Верно, ма, но сейчас речь о другом. Главное – чтобы они поняли, какое важное место в их жизни занимает школа. Научишься чему-то в школе – станешь человеком. Иначе быть тебе недотепой и потеть в порту или на железной дороге, как Ларри.

Отправив детей спать, мать принялась гладить свежевыстиранную одежду на следующую неделю и латать дыры. Перед ней стояла корзина, доверху наполненная бельем, и ей даже не приходилось нагибаться, чтобы взять следующую вещь. Октавия пристроила книжку к огромной сахарнице. В квартире было совершенно тихо, если не считать скрипа пружин, доносившихся из спальни, когда кто-нибудь из детей принимался вертеться во сне. Женщинам было спокойно, они совладали со своим племенем, добились от него послушания. Все шло как нельзя лучше; они не оспаривали друг у дружки места: дочь выступала в роли всесильной, но послушной подчиненной, мать же была неоспоримой предводительницей, уважавшей дочь и восхищавшейся ею за помощь и поддержку. Эта мысль никогда не произносилась вслух, но изгнание из семьи отца избавило их от лишнего напряжения и тревоги. Они были почти что счастливы, что его больше нет рядом, ибо теперь их власть стала абсолютной.

Мать встала, чтобы поставить кофе на огонь, зная, что Октавия, погрузившись в чтение, забывает обо всем на свете. Мать недоумевала, что такого написано в этих книжках, что повергает ее дочь в волшебное забытье. Ей так и не удастся это понять; будь она моложе, она бы завидовала грамотным, жалела о своем невежестве. Однако она – занятая женщина, у нее полно важной работы на много лет вперед, и ей недосуг убиваться из-за непознанных радостей. Удовольствия, которые она знала на вкус, и так доставили ей достаточно разочарований. Что ж, ничего не поделаешь. Она скорчила гримасу, сторонясь валящего от утюга пара и собственных невеселых мыслей.

Она отправилась через всю квартиру к леднику, чтобы достать доброй итальянской ветчины с перцем. Надо подкормить Октавию, не то она совсем исхудает. Она услыхала на лестнице шаги, но не обратила на них внимания: наверное, это на третьем этаже, ее семейство в сборе. Она оставила дверь в квартиру открытой, чтобы проветрить после глажки.

Все равно никто не сможет проскользнуть мимо их ледника и сбежать – разве что через крышу. Они сидели за столом вместе с дочерью, попивая кофе и кусая prosciutto и грубый хлеб. Шаги зазвучали ближе; над лестницей показалась закутанная в платок голова тетушки Лоуке; старуха с усилием преодолела последние ступеньки и ввалилась в квартиру, изрыгая по-итальянски страшные ругательства.

Здесь жили ее близкие друзья, которые не стали тратить время на выспренние приветствия. Лючия Санта поднялась, чтобы поставить на стол третью чашку и отрезать еще хлеба, хотя отлично знала, что старуха никогда не ест в присутствии других людей.

Октавия, сама учтивость, уважительно спросила по-итальянски:

– Как вы себя чувствуете, тетушка Лоуке?

Старуха отмахнулась от нее с сердитым нетерпением, подобно человеку, который ждет с минуты на минуту смерти и посему считает такие вопросы неприличными. Некоторое время они сидели молча.

– Работа, работа… – произнесла, наконец, Лючия Санта. – Школа и все эти чудеса, которые разворачиваются вокруг нее! Детям надо одеваться не хуже, чем самому президенту, а я стирай да гладь, как рабыня!

Тетушка Лоуке что-то пробормотала в знак согласия и снова сделала нетерпеливый жест, отметающий всякие надежды на плавное течение жизни.

Она не спеша сняла свое ветхое черное пальто и длинный вязаный свитер с пуговицами до самых колен.

Чувствуя на себе ее буравящий взгляд, Октавия отложила книгу. Читать дальше значило бы проявить неуважение. Она встала и стала медленно проглаживать белье. Мать потянулась к книге и захлопнула ее, чтобы дочь не заглядывала в нее во время глажки. Тут Октавия смекнула, что сейчас удостоится редкой чести: тетушка Лоуке собирается обратиться непосредственно к ней.

– Ну, юная леди, – начала тетушка Лоуке с грубоватой фамильярностью, какую позволяют себе одни старики, – появлялся ли сегодня дома ваш красавчик-брат?

– Нет, тетушка Лоуке, – сдержанно ответила Октавия. Если бы к ней обратился таким тоном кто-нибудь другой, она бы плюнула обидчице в лицо; с особым удовольствием она поступила бы так с кем-нибудь из жирных самодовольных матрон – с этой неперевоспитавшейся деревенщиной, вечно обращающейся к молоденьким женщинам с хитроватой жалостью в голосе – а как же, ведь те еще не отведали сладости супружеского ложа!