Фейтфул-Плейс - Френч Тана

Тана Френч

Фейтфул-Плейс

Посвящается Алексу

FAITHFUL PLACE by TANA FRENCH

Copyright © 2010 by Tana French

Публикуется при содействии Darley Anderson Literary, TV & Film Agency и The Van Lear Agency

© Любовь Карцивадзе, перевод, 2022

© “Фантом Пресс”, издание, 2022

Пролог

Ход нашей жизни определяют считаные мгновения. Примечаешь их обычно задним числом, когда они давно пролетели: миг, когда решаешь заговорить с девчонкой, притормозить на крутом повороте, не полениться и найти презерватив. Мне, можно сказать, повезло: один из таких моментов я увидел и распознал. Я ощутил, как меня затягивает бурный водоворот жизни, темной зимней ночью на улице Фейтфул-Плейс. Мне было девятнадцать лет – достаточно взрослый, чтобы покорять мир, и достаточно молодой, чтобы решиться на любую глупость, – и в ту ночь, стоило обоим моим братьям захрапеть, я выскользнул из нашей спальни с рюкзаком за плечами и “мартенсами” в руке. Скрипнула половица, в комнате девочек что-то пробормотала во сне одна из сестер, но я, неуязвимый и неудержимый, словно оседлал волну: когда я прокрался по гостиной на расстоянии вытянутой руки от спящих на раскладном диване родителей, те даже не заворочались. Красные угли в камине едва тлели. В рюкзаке лежали мои самые ценные пожитки: джинсы, футболки, подержанный приемник, сотня фунтов и свидетельство о рождении. В ту пору для переезда в Англию большего не требовалось. Билеты на паром были у Рози.

Я ждал ее в конце улицы, поодаль от размыто-желтого круга света под фонарем. Холодный как стекло воздух пряно попахивал горелым хмелем из гиннессовской пивоварни. Ноги грели три пары носков внутри “мартенсов”, и я стоял, сунув руки глубоко в карманы немецкой армейской куртки, в последний раз прислушиваясь к дыханию своей улицы, плывущей в долгих потоках ночи. “Эй, кто тебе разрешил…” – рассмеялась какая-то женщина, хлопнуло окно. В кирпичной стене скреблась крыса, кашлял мужчина, за углом промчался мотоцикл, в подвале дома четырнадцать глухо, злобно заворчал Псих Джонни Мэлоун, убаюкивая сам себя. Слышались любовные шорохи, приглушенные стоны, ритмичные толчки. Мне вспомнилось, как пахнет шея Рози, и я улыбнулся небу. Раздался перезвон городских колоколов – на звонницах церквей Христа, Святого Патрика, Святого Михаила отбивали полночь, громкие округлые звуки падали с небес, словно в праздник, отзванивая наш личный тайный Новый год.

Когда пробило час, мне стало страшно. С задних дворов донеслись слабые шорохи, шаги, и я с готовностью выпрямился, но она так и не перелезла через стену ограды – наверное, кто-то припозднился и виновато пробирался домой через окно. В доме семь тоненько, безутешно плакал очередной младенец Салли Хирн, пока та не проснулась и не начала его баюкать: “Я знаю, куда иду… Прекрасны расписные залы…”

Когда пробило два, меня как обухом по голове стукнуло: перепутал место встречи! Меня катапультировало через ограду прямиком в сад дома шестнадцать. Немало ребят потеряли невинность в этом заброшенном еще до моего рождения, заваленном пивными банками и окурками доме, который мы, дети, оккупировали вопреки всем запретам взрослых. Я взлетел по прогнившей лестнице, перепрыгивая через четыре ступеньки, – плевать, если кто-то услышит. Я уже так и видел Рози – растрепанные медно-рыжие кудряшки, руки в боки: “Твою мать! Где тебя носило?”

Расщепленные половицы, дыры в шпаклевке от ударов кулаков, мусор, холодные темные сквозняки – и никого. Записку я нашел в комнате наверху, вырванная из школьной тетради страница колыхалась в прямоугольнике тусклого света из окна и, казалось, пролежала на голом полу сотню лет. Тогда-то я и почувствовал, как еще недавно попутное течение переменилось, стало смертельным, непреодолимым.

Я не забрал записку с собой. Уходя из дома шестнадцать, я знал ее наизусть – и всю дальнейшую жизнь пытался ей поверить. Оставив бумажку на полу, я вернулся в темный конец улицы и дожидался там, наблюдая за попадающим под свет фонаря паром своего дыхания, пока колокола не отбили три, потом четыре, потом пять. Ночь выцвела до бледной безрадостной серости, за углом тележка молочника прогромыхала по брусчатке в сторону фермы, а я все ждал Рози Дейли на Фейтфул-Плейс.

1

По мнению моего отца, мужчина должен знать, за что он готов умереть. Если не знаешь, то чего ты стоишь? Грош тебе цена. Ты вообще не мужик. Мне тогда было тринадцать, а он на три четверти уговорил бутылку скотча “Гордонз”, и все-таки поболтали мы славно. Насколько я помню, он готов был отдать жизнь: а) за Ирландию; б) за свою десять лет как преставившуюся мать и в) за то, чтоб проучить эту суку Мэгги Тэтчер.

Как бы там ни было, с того дня я мог одним духом сказать, за что готов умереть. Поначалу было просто: за свою семью, девушку, дом. Потом все до поры усложнилось. В последнее время моя жизнь устаканилась, и мне это нравится; пожалуй, я даже вправе этим гордиться. Я готов умереть (в произвольном порядке) за свой город, свою работу и своего ребенка.

Ребенок пока ведет себя неплохо, город – Дублин, а работаю я в отделе операций под прикрытием, и что из этого меня погубит, может показаться очевидным, однако работа давно не подкидывала мне ничего страшнее сраной писанины. Страна у нас маленькая, а значит, коротка и карьера агента: две, от силы четыре операции – и риск, что тебя раскроют, слишком возрастает. Свои девять жизней я давным-давно потратил. Нынче я ушел со сцены и операциями только руковожу.

В Прикрытиях – как в полевой работе, так и за кадром – главная опасность в том, что, живя в созданной иллюзии слишком долго, начинаешь думать, будто у тебя все под контролем. Легко вообразить себя эдаким гипнотизером, мастером миражей, ловкачом, который владеет тайнами ремесла и умеет отличить реальность от морока. На деле же ты обыкновенный простак с отвисшей челюстью. Как ни крути, мир всегда тебя обыграет – он хитрее, быстрей и куда более жесток. Остается только держать лицо, знать свои слабости и постоянно ждать удара исподтишка.

Второй раз жизнь нанесла мне такой удар в пятницу в начале декабря. Днем я латал очередной мираж – один из моих парней (не видать ему в рождественском чулке подарков от дяди Фрэнка) влип в историю и в силу мудреных причин должен был предъявить паре барыг какую-нибудь пожилую даму в качестве своей бабули, – а вечером поехал к бывшей жене в Далки, чтобы забрать ребенка на выходные. Оливия и Холли живут в наман[1] икюренном пригороде, в изысканном до умопомрачения таунхаусе. Дом нам с Оливией подарил на свадьбу ее отец. Когда мы туда вселились, на доме вместо номера красовалось название. От названия я быстро избавился, однако уже тогда надо было сообразить, что брак наш долго не протянет. Узнай мои родители, что я женюсь, ма влезла бы по уши в долги, купила бы нам мягкую мебель в цветочек и настрого запретила снимать пластиковые чехлы с подушек.

Оливия заняла оборону аккурат посреди дверного проема – на случай, если я вздумаю войти.

– Холли почти собралась, – сказала она.

Положа руку на сердце, с гордостью и сожалением говорю: Оливия – сногсшибательная красотка, высокая, с узким точеным лицом, копной мягких пепельных волос и сдержанными формами, которые, стоит их разглядеть, застят весь белый свет. В тот вечер она надела дорогое черное платье, тонкие колготки и бабушкино бриллиантовое колье, приберегаемое для особых случаев, – сам папа римский утер бы взмокший лоб пилеолусом. По части благовоспитанности до понтифика мне далеко, и я восхищенно присвистнул:

– Важное свидание?

– Мы идем на ужин.

– “Мы” – значит, опять с Дерьми?

Оливия слишком умна, ее так просто из себя не вывести: