Б/У или любовь сумасшедших - Ольга Романовна Трифонова Страница 36

Герман Васильевич после секундного короткого замыкания системы опознания вспомнил их.

Это они были в роскошном валютном кабаке, где он пил кофе с Татьяной. Что-то тогда царапнуло его в «случайной» встрече и почему-то возникла мыслишка, что Танюша их знает. И кто-то в этом зале был в дураках. Кажется, он, Герман, да увядшая красавица — спутница благородного седого, вставившего пистолет в бак 32–65.

«Они едут на хутор за банкой», — отчетливо и как-то разочарованно-тяжко подумал Герман Васильевич.

* * *

В конце сумасшедшей недели слежек, засад и даже перестрелки в Комарове Герман Васильевич, измотанный и отупевший, оказался в каком-то кооперативном ресторанчике со старшим следователем Грустным.

Грустного здесь, в репинском оазисе благоденствия, судя по всему, хорошо знали. Кроме замечательной финской водочки, на стол были выставлены миноги, копченая курица и лососина. «Гратис»[2], — сказал хозяин, дородный восточный человек.

— Чему обязаны? — вяло спросил Герман Васильевич. — Рэкет беспокоит?

— И рэкет тоже, — скороговорочкой ответил Грустный, — сжигали их, свиней травили, — Русь.

— Н-да-а… Ну ладно, давай за нашу и вашу свободу.

— Давай за Татьяну, чтоб поскорее в колонии оказались, а там уже легче. И контролеры сговорчивее, и начальство победнее, берет проще.

— Чего?

— Не крути мне яйца, майор. Хотя теперь уж, наверное, подполковник? Девочку — жаль. Мужа убили, мать повесилась, ребенок — инвалид, сестричка в детдоме, дядюшка гниет в земле сырой, нахлебавшись ладожской водички.

— За дядюшку, за маму и за сестричку кое-кто будет волочить.

— Утешил. Ты вот… Мой тебе совет: покопайся поглубже в делах ученого, того седого красавчика с бородой. Ты ведь в Москву поедешь?

— Ну.

— Вот и покопай. Это по вашей части. Он ведь гений не только в химии был, он во многом преуспел. Жаль, что наган в рот себе засунул. Такие люди — это же бриллианты генофонда.

— Ничего себе бриллиант. Сука позорная, скольких людей погубил.

— Да я как-то с другой стороны это вижу.

— С какой?

— Да вот влезь в его шкуру. После института — сто двадцать. Тоска. И никаких перспектив. Никто ни хрена не работает и не собирается работать. А еще в институте сделал блестящую работу по синтезу, и что? Ничего. Зеро. А его б в Америку, в Германию надо было послать. Но поехали другие, для кого большая мохнатая лапа берет трубку вертушки в светлом кабинете. Кто в твоем ведомстве ехал? Бездарные сыночки, передающие шифром то, что вычитали в газетах.

— Завидуешь?

— Отвечаю: много у нас диковин, каждый мудак — Бетховен. А ведь записи, что на хуторе нашли…

— Какие?

— Те, в которых он методики разрабатывал… Наши консультанты ахнули. Это же такая прекрасная химия, говорят. А ему это было неинтересно, он какими-то загробными пространствами занялся и еще кое-чем, но это уж по твоей части. Знаешь, мы, может, нового Леонардо да Винчи затравили, как дворовые хулиганы бездомного пса. Слушай, а как они ушли от вас первый раз?

— Он узнал меня на заправке в Пскове.

— Как это — узнал?

— Да вот так. Татьяна описала, а он узнал.

— Он спал раньше с Татьяной?

— Нет.

— Брезговал?

— Наверное.

— А ты не брезговал?

— А я не брезговал. Я ее любил.

— Я так и думал. Когда узнал всю эту историю с твоей поездкой на хутор, подумал: не иначе как влопался наш чекист.

— Больно ты проницательный.

— А в те ли переулки во Танюшины,

У той бляди Танюшки у Алпатьевой,

Хорошо ли терема были раскрашены.

— Ого! Онежские былины знаешь. И за мной, значит, приглядывали.

— Зачем за тобой? За Танюшкой.

— Слушай, так это твои звонили в дверь, когда я в Озерках был?

— Мои. Чтобы ты сматывался поскорее. Омарчик со Зверем к ней ехали.

— Ничего себе… Слушай, ты барыг книжных хорошо знаешь?

— Аск!

— Мне один очень нужен. Блокнотом зовут. Он революцией промышляет, а мне…

— Блокнот книгу по корешку узнает.

— А мне… Меня царская охранка интересует.

— В самый раз, кому ж как не тебе. — Грустный уже был пьян. Они не спали неделю.

— Познакомишь? Я в Москве всех знал, а здесь… думаю.

— Правильно думаешь. Засветили. Ничего, дело поправимое. И вдруг запел гнусаво:

У нас Нева

У вас Москва

У нас Княжнин

У вас Ильин

У нас Хвостов

У вас Шатров

У нас плутам

У вас глупцам

Больным блядям

Дурным стихам

И счету нет.

— Ты знаешь, что седой красавчик написал в записке своей любимой женщине?

— Что?

— «Без науки жизнь есть подобие смерти».

— Что ты знаешь о ней?

— То же, что и ты. Дама с длинной биографией. То ли наивная дура, то ли дьявольски умная.

…Еще — в записной книжке у него: «Сделай самого себя, сбрось ярмо наследия, завещанного тебе пресмыкающимися и обезьянами — будь человеком и направляй свои реакции силою своего разума».

— Ты действительно думаешь, что с ним ушел гений?

— Вспомни квартиру на Новороссийской — такой лаборатории могут позавидовать в Массачусетсе.

— А какая разница между «Чертом», «Крокодилом» и «Сашей»?

— Такая же, как между семьюстами рублями и шестнадцатью тысячами за грамм.

— Ого!

— Кстати. Нам еще надо найти одну дамочку. Она поставляла лаборатории уникальные реактивы. Связана с медициной и, по-видимому, с твоим клиентом.

— С Почасовиком?

— Допускаю. Уж слишком там все плотно сплелось, Почасовик спал с Татьяной, дядя Татьяны сбывал наркотики, а потом наложил на себя руки. Кто-то помог им в первый раз забрать реактивы с хутора. Тот, кто тебя там видел.

— Дама с соседнего хутора, кто же еще.

— Браво! Таисия Файнберг, работает в роддоме, очень ушлая дамочка. Кстати, у нее обнаружили письма твоего Почасовика.

— Я еще в понедельник послал шифровку, но он исчез.

— Правильно. Его изуродовали, он уже не человек. Объект для экспериментов в одном московском НИИ. И вот здесь советую тебе обратить внимание на рассказ свидетеля. Он поведал, что Красавчик как-то сказал: «Мне плевать на ваши вонючие радости. Мне деньги нужны для новых исследований и экспериментов. Я составлю такие программы, что мир ахнет, я создам новое существо». Заметь, не нового человека, а новое существо. И еще слово «мир».

— Ты думаешь…

— Я полагаю, вернее, предполагаю.

— Когда я смогу повидать Никитенко?

— Через неделю, я думаю. Смешно, но у него точно такое ранение, как у Пушкина. Но, в отличие