Оке Эдвардсон - Танец ангела

Оке Эдвардсон

Танец ангела

~~~

Двигаться не получалось. Мальчик уже не помнил, когда это началось. Движения превратились в игру теней.

Мальчик все понял. Он попытался уйти к другой стене, но движение осталось мысленным порывом, и когда он поднял голову, чтобы посмотреть в ту сторону, откуда раздавалось…

Опять он ощутил змеиный холод между лопаток, стекающий ниже, мороз по коже и внезапный жар, и он поскользнулся на полу и упал, ударившись бедром. Опоры не было.

Он услышал голос.

«Внутри меня кричит голос, он кричит мне. Я знаю, что происходит. Теперь я отползу в угол, и, если я сделаю это тихо и осторожно, меня не тронут.

Мама. Мама!»

Он услышал потрескивание, как бывает во время паузы. От звука никуда не деться. Он знал, что это.

«Прочь.

Прочь отсюда.

Я все понимаю. Снова холод, я смотрю вниз и вижу свою ногу, но не могу сказать, какая это нога. Какой яркий, ослепляющий свет. Когда стало холодно, здесь, внутри, загорелся свет, и все вокруг кануло в ночь.

Я слышу звук мотора, но машина уезжает. Никто не приедет.

Убирайся!»

Он еще в состоянии жить, и, если только его оставят одного, он сможет пойти вдоль стены и найти дверь. Человек вошел, достал вещи, и настала ночь.

Он по-прежнему слышал музыку, но, вероятно, она играла внутри его самого. Играл Морриссей, и он знал, что альбом назван по имени части города по эту сторону реки, недалеко отсюда. Поэтому он сюда приехал. Он знал много такого.

Музыка стала громче, и шороха уже не было слышно.

Свет был столь резок, что причинял боль во всем теле.

«Нет, я не чувствую боли, — думал мальчик. — Я не потерял силы. Если мне только удастся подняться, я смогу выбраться. Надо попробовать что-то сказать. Время утекает. Ты засыпаешь и вдруг вздрагиваешь и сам себя вытаскиваешь из дыры небытия, и это единственное, что в тот момент имеет значение. А потом нападает страх, и не можешь ни заснуть, ни двинуться, хочешь пошевелиться, но не получается».

Дальше он не так много думал. То, по чему бежали мысли, провода и кабели, оказались обрезаны, и мысли неуправляемо вырывались прямо из рваных косых отверстий на теле и голове и выливались с кровью.

«Я понимаю: это кровь, и это моя кровь. Холода больше нет, наверное, все кончено. Что будет дальше?

Я чувствую, что я встал на одно колено. Я смотрю прямо на свет, отталкиваюсь от него и двигаюсь к стене.

У меня все получается. Сбоку что-то подвигается ко мне. Может быть, я сумею».

Он попытался подвинуться к укрытию, которое где-то должно быть, и музыка стала громче. Вокруг него было много движений, в разные стороны, он падал, и его ловили и тащили вверх и вбок. Потолок и стены кружились, и нельзя разобрать, где кончается одно и начинается другое.

Последняя нить, соединявшая мысли вместе, лопнула, и только обрывки смутных воспоминаний витали, когда внезапно все прекратилось. Потом удаляющиеся шаги, тишина и его тонкое тело, обвисшее на стуле.

1

Чертов год, как бешеная собака, то хватал за горло, то изворачивался и кусал себя за хвост. Недели и месяцы стали вмещать в себя в два раза больше обычного. Конца этому не предвиделось.

С того места, где стоял Эрик Винтер, казалось, что гроб парит в воздухе. Слева в окно врывался солнечный свет и выхватывал прямоугольник над каменным полом. Он слышал погребальные песни, но сам не разжимал губ. Его окружила сфера тишины. Так ему было привычнее. Это не проявление скорби, по крайней мере не в первую очередь. Скорее, это другое чувство, родственное с одиночеством и той пустотой, которая возникает, когда пальцы ослабляют хватку.

«Кровь больше не греет, — подумал он, — а прошлое обращается в прах. Будто зарастает тропа за моей спиной».

Эрик Винтер поднялся со скамейки вместе со всеми, вышел из церкви на свет и проследовал за гробом к могиле. После того как земля покрыла доски, делать там было нечего, но он немного постоял, и его лицо слабо ощущало касание зимнего солнца, как рука, бывает, чувствует тепловатую воду.

Неторопливо выйдя за ограду, Винтер пошел к причалу. «Вот и конец борьбе в душе человека, он получил мир, — думал он. — Все уже стало историей, а я только начинаю погружаться в печаль. Если бы только у меня была возможность ничего не делать, долго-долго, и лишь потом начать пропалывать тропинки в будущее…» Он усмехнулся, глядя перед собой на низко нависшее небо.

Поднявшись на паром, Винтер вышел на палубу для автомобилей. Машины въезжали, покрытые грязным снегом. Грохот стоял, как в преисподней, и он закрыл рукой левое ухо. Солнце еще не скрылось, отчетливое, но обессиленное близостью моря. Он снял перчатки, когда гроб опускали в могилу, и теперь надел их опять. Похолодало, как никогда этой зимой.

Он стоят один на палубе. Паром медленно откатывался от острова, и когда они миновали небольшой волнорез, у Винтера промелькнула мысль о смерти и что течение жизни продолжается еще долго после того, как она теряет всякий смысл. Действия те же, но от них не остается и следа.

Он стоял на палубе до тех пор, пока дома, видневшиеся за кормой, не стали такими маленькими, что уместились бы на его ладони.

В кафе отдыхали пассажиры. Веселая компания справа явно хотела разразиться песней свободы, но сдержалась и только переместилась к большому окну.

Винтер сел и, оперевшись на стол, подождал, когда стихнут погребальные псалмы в его голове, и лишь потом заказал кофе. Кто-то подсел рядом, и Винтер выпрямился.

— Могу я угостить вас кофе? — спросил он.

— Ради Бога, — ответил сосед.

Винтер подал знак в сторону стойки кафе.

— Тут самообслуживание.

— Нет, она сама приносит.

Женщина приняла его заказ без единого слова. В слабом свете заходящего солнца ее лицо казалось прозрачным. Винтер не мог разобрать, смотрит ли она на него или на башню церкви в деревушке, которую они оставили позади. Интересно, слышен ли бой колоколов на другом берегу или хотя бы на пароме, когда он проплывает мимо.

— Ваше лицо кажется мне знакомым, — сказал он и повернул стул, чтобы сидеть лицом к собеседнику.

— Я собирался сказать вам то же самое, — ответил тот. И подумал, что угощающий его сидит в странной позе — ему некуда девать ноги, он слишком длинный для такого маленького столика и выглядит так, как будто у него что-то болит, и вряд ли из-за падающих на лицо теней.

— И мы встречаемся снова и снова, — сказал Винтер.

— Да.

— А вот и кофе, — сказал Винтер, разглядывая официантку, пока она ставила чашку перед комиссаром полиции Бертилем Рингмаром. Струйка пара из чашки поднималась у его лица, расплывалась на уровне лба и растекалась, как нимб, вокруг головы. Мужик сейчас выглядит как святой, подумал Винтер.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он.

— Сижу на пароме, пью кофе.

— Почему мы всегда цепляемся к словам?

Бертиль Рингмар отпил кофе.

— Я думаю, потому, что мы обращаем внимание на их значение. — Он поставил чашку. Винтеру было видно его отражение на блестящей поверхности стола. Там он выглядел значительно лучше. — Ездил к Матсу? — поинтересовался Рингмар.

— В некотором роде.

Рингмар молчал.

— Он помер, — сказал Винтер.

Бертиль Рингмар вцепился в чашку, его кинуло в жар, потом в холод.

— Прощание оказалось целым действом, — сказал Винтер. — Я не знал, что у него было столько друзей. Родственник только один, но друзей очень много.

Рингмар по-прежнему молчал.

— Я ожидал увидеть в церкви в основном мужчин, но и женщин пришло много. Может, их было даже больше.

Рингмар уставился на что-то за спиной Винтера — наверное, тоже на башню церкви.

— Чертова напасть, — наконец сказал он. — А ты мог бы и позвонить мне.

— На Канарские острова в середине твоего отпуска? Матс был настоящим другом, но я справился с потерей сам. Или я только сейчас начинаю ее осознавать.

Они помолчали, слушая гул моторов.

— Болезней у него было несколько, — сказал Винтер после паузы. — Умер он от воспаления легких.

— Ты знаешь, что я имел в виду.

— Да.

— У него давно была эта дрянь.

— Да.

— Черт возьми.

— Какое-то время мне казалось, что он надеется выздороветь.

— Он говорил тебе об этом?

— Нет. Но я догадался, что он на это рассчитывал. Бывает, что все надежды растаяли, и вдруг сильное желание творит чудеса. Даже я в это поверил на несколько минут.

— Понимаю.

— А потом он взял на себя все грехи. После этого говорить уже было не о чем.

— Ты, кажется, говорил, что в молодости он хотел стать полицейским?

— Разве я это говорил?

— По-моему, да.

Винтер откинул пряди со лба, а потом застыл, обхватив рукой шею.

— Это, наверное, когда я пошел в школу полиции. Или когда только говорил о поступлении.