Константин Изварин - De profundis

Константин Изварин

De profundis

Жрать тогда хотелось – просто ужас. Вытаскивая из раскисшей грязи тяжеленные, резиновые, с подвернутыми голенищами сапоги, хотелось взвыть как некогда Василий Алибабаевич «…а в тюрьме сейчас ужи-ин… макароны…». До макарон было четыре километра по такой вот… дороге. Под проливным дождем, подло льющимся с июльского неба прямо на троих студентов в стройотрядовских куртках.

– Кому это, интересно, взбрело в голову так строить? – отплевываясь, ибо дождь ухитрялся попадать не только за шиворот, спросил я.

Ответа я не дождался. Да, впрочем, не очень и ожидал. Но, в самом деле, растянуть деревню из двадцати дворов на десяток километров ровной как стол степи… надо иметь немалый талант. Ничуть не меньший чем нам, так и не дождавшимся машины и бредшим в поисках цивилизации и столовой под дождем.

Откуда-то, чуть ли не из центра дождя, как мне тогда показалось, вырос внезапно облезший домик с покосившейся вывеской «МАГАЗИН». Не сговариваясь, мы перешли на бег. Если даже этот очаг цивилизации и не работает по случаю дождя и запоя продавщицы, то на крыльце можно будет переждать дождь.

Работал! Работал, слава богу, хоть и наслал он на нас всю эту непогоду. Оставляя на ступеньках пудовые комья грязи, мы взобрались на крыльцо, прикрытое, как в этих краях заведено, навесом, разулись и, оставляя на окрашенных некогда половицах мокрые следы, вошли.

Кто никогда не был в крохотных магазинчиках, как прыщ на ровном месте торчащих посреди степи, не видел разложенную на прилавке вперемежку с неизвестно как сюда попавшими чулками в сеточку ржавую селедку, тот, наверное, и не застал веселого времени с километровыми очередями за заветной бутылочкой. Впрочем, никого из нас бутылочки не интересовали. И сейчас не интересуют. Хотелось нам есть. Очень хотелось. Потому что ели мы в последний раз еще до рассвета. Вместе с полеводами. А обед по дождю и бездорожью нам доставлять никто не собирался.

Поэтому, пошарив по карманам, коих кто-то щедрый нашил на стройотрядовскую куртку аж в количестве трех штук, мы сложили мокрые рубли в раскисшую трешку и подступили к прилавку.

– А? – встрепенулась продавщица, похожая на мартышку из басни Крылова. – Ничего нет. – И поправила очки, съехавшие на кончик носа.

– Вообще ничего? – переспросили мы хором, глядя на банки с консервированной морской капустой. Честное слово, готовы мы были сожрать даже этакое безобразие, вскрыв «консерву» зубами.

– Вообще, – отрезала продавщица, но, разглядев, кто перед ней стоит, она пошарила под прилавком и, достав оттуда картонный коробок, сказала: – Вот. И уберите деньги, я ж вам должна.

В коробке оказались конфеты. Немножко, совсем чуть-чуть. Мы уселись на крыльце и, глядя на лопающиеся в лужах пузыри, медленно жевали вязкую сладость.

А продавщица и вправду была у нас в долгу. Мы втроем когда-то загрузили ей машину. Теми самыми бутылочками, пустыми, правда.

В правом нижнем углу экрана девятка сменилась на ноль. Сгинул, ушел в небытие еще один рабочий день – тягучий и тоскливый как ожидание под кабинетом стоматолога. Обматывая шею шарфом, который обязала меня носить жена, я поймал себя на мысли, что весь сегодняшний день вспоминал события двадцатилетней давности – того далекого стройотрядовского лета. Как же называлась деревня, в которую судьба, приняв облик замдиректора по производственной практике, забросила троих студентов второкурсников? Семеновка? Или Степановка? Да так ли это сейчас важно?

За окном поливает брусчатку весенний дождь, чьи-то каблуки с веселым стуком выбивают быструю дробь. Спешит их хозяйка, торопится, прикрываясь от дождя цветастым зонтиком. А я ненавижу зонтики. Терпеть не могу. Заперев дверь любимого кабинета, я выхожу на улицу. Дождь обрадованно лупит по обтянутой турецкой кожей спине, мокрой ладонью влезает за пазуху. Я иду, стараясь по возможности не попадать в лужи, вдыхаю сочный аромат мокрой земли, проклевывающейся зелени, первых дождевых червей.

– Слышь, студент?

Я сидел на бетонном заборе силосной ямы, болтал ногами и глядел, как внизу топчется, уминает будущий коровий корм, чадящий трактор.

– Чего? – Я повернул голову. Прямо по забору, осторожно ставя ноги в тяжеленных резиновых сапогах, шел ко мне Коля по прозвищу Танкист – такой же командировочный, как и я. Сам я от сапог избавился и щеголял среди ужасов колхозной фермы в тряпочных Адидасах из Сан-Макеевки. Но то я, а Танкиста посадили на трактор, где в таких вот говнодавах нажимать на педали куда безопаснее.

Был Танкист ростом невысок, телосложением хрупок, но весел и общителен. Людей такого склада именуют душа компании.

– Дело есть, – объявил Танкист, усевшись рядом. – Ты выпить хочешь?

– Нет, – ответил просто.

В глазах Танкиста плеснулось удивление. Видимо он ожидал чего угодно, но только не такого вот резкого «нет». Не мог человек представить, что в горбачевской стране совершеннолетний человек может не хотеть выпить.

А объяснялось мое нехотение просто. Все в детстве любят разглядывать картинки в журналах. А я, как ребенок развитый, эти журналы еще и читал. Вот и вычитал где-то, что по статистическим данным из сотни выпускников средней школы лишь один не пробовал спиртного. О том, что такое «статистические данные» я не имею понятия и сейчас – сдав два экзамена и восемь лет прозанимавшись именно статистикой. Что уж говорить о счастливом детстве. Но слова «один из сотни» мне в душу запали. Почему-то захотелось мне, чтобы этим единственным оказался именно я. И я оказался. А в году восемьдесят пятом от начала двадцатого века всей алкогольной промышленности сделал наглый «кирдык» ставропольский комбайнер с родимым пятном. А постигать культуру пития на примере самогона и его производных я как-то не хотел. Говорят, что после обнародования этого закона, напротив Елисеевского гастронома в Москве кто-то честный написал аршинными буквами: «Ставропольцы! Заберите своего комбайнера обратно!». Ну а пока ставропольцы не торопились выполнять эту просьбу, комбайнер объявил, что пить теперь можно только тем, кому уже исполнилось двадцать один. Я с ним согласился. Потому как до сих пор ни разу не пробовал. А вот подружки наши, которые в семнадцать замуж выскочили, а в восемнадцать стали мамами, недоумевали. А и правда, почему это так: рожать уже можно, а пить еще нельзя?

– Что… – запинаясь, поинтересовался Танкист, – правда, не хочешь?

– Правда, – ответил я. Трактор под нами взревел и выпустил клуб черного и вонючего дыма.

– Студент?! – крикнул снизу зоотехник – редкая сволочь – тощий, наглый, подлый, именуемый в народе Кефир Таллинский Нежирный. – Какого… ты там загораешь?! Сейчас КамАЗы с того берега пойдут!

– Сейчас, – отмахнулся я. По идее следовало бы послать Кефира, но я ведь не просто студент, я еще и интеллигент. А интеллигенты, как известно, матом не ругаются.

Зоотехник, которого в том же народе именовали еще и малопонятным прозвищем Лохастый, заткнулся. А что он мог сказать, если я головы на две его выше. И в некоторые здешние помещения протиснуться могу исключительно боком.

– Ну дык… это… Студент, – Танкист похлопал по карманам промасленного комбинезона, нашарил пачку термоядерной Примы. – Там… это… – Он чиркнул спичкой, затянулся. – Бабка там… перекинулась… – Изо рта вместе со словами выходил дым.

– Ну? – подбодрил я его.

– Яму копать поможешь? – перешел Танкист к главному. – Три литра ставят.

– Я ж не пью.

– Ну… – он задумался. – Пожрать дадут… еще…

– Да ладно, помогу, – хлопнул я его по плечу. – Подъезжай к старой школе, нас там поселили.

– Лады, – согласился Танкист. – Сегодня в шесть.

– Идет. – Я спрыгнул, по щиколотку провалившись в, пахнущий дешевым портвейном, силос.

Понятное дело, что приехал Танкист уже навеселе. А чего там, раз Студент не пьет, а три литра одному это совсем не то, что три литра на двоих. И уж, тем более, не то, что три литра на троих.

В кузове старого «ГАЗона», куда я влез, лежали лопаты и еще один командировочный водитель, гордо именовавший себя штурманом. Мы – сборная ВУЗов родного города – так его и прозвали. Был Штурман в том веселом состоянии, которое охватывает человека после совместного распития чего-то многоградусного. Когда на душе легко, сердце поет и даже встречный ветер, несущий прямо в рожу пыль, грязь и всякую шелуху с поля, ласкает.

Вооружившись карандашом, Штурман разгадывал кроссворд, консультируясь, время от времени, со мной. Как он ухитрялся вписывать буковки в клеточки – тайна покрытая мраком. Ибо древнюю машину так бросало на ухабах, что относительно комфортно усесться можно было только на дне кузова, между сколоченными скамейками.

– Ты меня слушай, Студент, – говорил он. – Я жизнь повидал. – И не переводя дух, спрашивал: – Город в Винницкой области?