Звездная карта царя Саула - Артур Гедеон Страница 24

– Князя – и четвертовать, – за что?

– Давыд Васильевич что-то там натворил, кажись, у Нарышкиных, на их территории, в одной деревеньке. Тоже ведь история. Всех баб молодых, покрасивше, со своими удальцами собрал и к себе увез. Сказал: гарем у меня будет, как у шаха персидского. Чем я хуже? Тыщу и одну ночь хочу. По пьянке-то все, конечно. Трезвый бы вряд ли на такое отважился. Хотя, – Егор Кузьмич покачал головой, – кто его знает. Вот. Бабы-то, в принципе, говорят, не против были. Давыд Васильевич мужик был красивый, статный, и сила у него, опять же говорят, мужская была о-го-го! За день мог дюжину девок испортить. Приласкать, в смысле.

– О-го-го, – протянул Крымов. – Что-то больно много!

– Экология, Андрей, тогда была другая. Да и племя богатырское еще не извелось. Ну так вот, в шальвары их нарядил, девок-то, танцевать заставил. Не хороводы в кокошниках водить, в платьях до полу, а животом фигуры выделывать. Постеснялись-постеснялись, да привыкли. У кого не получалось, ту плеткой лично отходит. Быстро обучились! Ну Нарышкин-то царю, конечно, пожаловался. Разбойник, мол, Давыдка, племя варяжское, никаких границ не знает, девок ворует направо-налево, басурман эдакий, блуд развел у себя в поместьях. Ладно бы за свой, так за чужой счет. То бишь нарышкинский. Сам-то Нарышкин посылал к нему своего человека, парламентера, со свитой, дальнего какого-то родича; Давыд Васильевич на то оскорбился, родича за грубые слова в пруду утопил. Сдушегубствовал, конечно. Тут уж точно пьян был. Свиту отпустил. Высек, правда, вначале. И наголо обрил. Говорят, сам брил. Косой затупленной. Ну да ладно, главное, отпустил. Арестовали Дывыда Васильевича стрельцы-то, и пред государевы очи. На колени. Так вот, ему Алексей Михайлович и говорит: ты, мол, решай, или мы тебе голову отрубим к чертовой матери, и руки с ногами, пес ты окаянный, не посмотрим, чей в тебе корень, или покайся в грехах немедленно, винись пред Нарышкиным, возмести ущерб семье загубленного в пруду посланца и езжай-ка ты в степные края дальние, на Волгу, до самого Бобылева – комендантом тамошней крепости: душегубцами командовать будешь и блудницами. Военному искусству их детей учить. Границу русскую защищать.

На этот раз Егор Кузьмич сам налил себя две трети стакана коньяка, отпил хорошо, батончика не попросил. Крымов поторопился – развернул и протянул конфету.

– И ответил ему Давыд Васильевич, – откусив полбатончика, продолжал Добродумов как ни в чем не бывало, – каюсь я, царь-батюшка, в своих грехах, винюсь пред Нырышкиным, ущерб возмещу с лихвой и с радостью, хоть завтра отбуду в степные края дальние до Бобылева командовать душегубцами и блудницами, военному искусству их детей учить, границу русскую защищать, только голову, руки и ноги оставь при мне. И сказал царь: нечего до завтра тянуть – сегодня езжай. Глядеть больше на тебя не могу, супостат. Так и уехал Давыд Васильевич до Бобылева. Кстати, – Егор Кузьмич потряс пальцем, – баб, говорят, нарышкинских со слезами возвращали. Не хотели! Привыкли задками кренделя выписывать да князя ублажать. А ведь их около сотни было! Так ведь мало того: года не прошло, как все уродили – кто пацана, кто девку, а кто и двойню. И все детишки, говорят, русые, статные, ясноокие, как на подбор – красавцы и красавицы. Кровь-то, она за себя говорит!

– С князем-то что… – разворачивая припасенные бутерброды, напомнил Крымов, – что до Бобылева поехал? И с прапрабабкой твоей? Любишь ты увлекаться.

– Дождись черёда! А с князем то: приехал – за голову схватился. Река великая, степь и крепость. Все. Край света, по-другому не скажешь. Смотрят зло, мужики-то. Поселенцы. Не любят они князей. Тут ведь краеведы во мнениях разошлись. Одни говорят, Алексей Михайлович его специально к душегубцам отправил. Решил, князь – отчаянный, народ отчаянный, не сойдутся. С князем воинов – пшик. А душегубцев много. Уморят они его. На себя грех брать не надо будет. От последнего Сорвиголовы избавится. А кто поумнее, из краеведов-то, иначе мыслил: мудрый, мол, Алексей Михайлович. Знал он, кого к душегубцам-то посылать. Только такой, как Давыд Васильевич Раздоров-Сорвиголова, и справится с этим племенем. Организует его, сплотит. А из детей их воинов сделает.

– А ты, Егор Кузьмич, какого мнения придерживаешься? – не удержавшись и себе налив на донышко коньяку для бодрости, спросил Крымов.

– Второго, конечно. Те, первые, оболгать хотят Алексея Михайловича. Не чувствуют они организующего начала в этом царском решении. Да и фамилии какие у тех краеведов: Корман, Студневский, поляк, кстати, а поляки нас терпеть не могут, Фишбейн опять же.

– Знатные фамилии.

– Вот-вот. А у нас какие фамилии: Зобов, Горилко, Пастушков. – Егор Кузьмич сжал добрый кулак и грозно потряс им: – О-о-о!

– Ты про себя забыл.

– Верно – Добродумов, Егор Кузьмич, патриот и мудрец.

– Давай, Егор Кузьмич, за тебя и твоих бобылевских предков, – сам предложил Крымов.

Он-то знал: Егора Кузьмича не пересилишь, уж коль завелся, слушай. И если рассказчик пить начал – не останавливай. Все равно не послушает. Только разозлится.

– Давай, сыщик, – кивнул Добродумов.

Они громыхнули стаканами, опрокинули коньячок.

– А-а, – сладко выдохнул Егор Кузьмич. – Хорош, а? И как он называется, я же вчера именно его с агрономами-то пил. Ага, – прочитал он, – «Балтийская волна». Далеко расплескалась волна-то!

– Хорош коньячок, хорош, – выдохнул Крымов. – Только ты и бутербродов отведай. Зачем брали?

– Давай, – махнул рукой Добродумов; откусил половину, следом проглотил и вторую. Седая борода его ходила в стороны, пока он жевал. – Ну так вот, посмотрел князь, посмотрел: не только парней много, будущих воинов, да и девки от первых душегубцев и блудниц уже подросли, все полногрудые, в соку, смотрят весело, ему глазки строят. И подумал Давыд Васильевич: а приживусь я здесь. Пусть степь гола, пусть речка холодна, не Каспий и не Черно море, пусть крепость – избушка на курьих ножках. Рыбка в речке студеной есть, хорошая рыбка – осетр да стерлядочка, и сайгаки по степи бегают. С голода не помрем. Да и девки молодые скучать не дадут душе княжеской и телу его благородному. А душегубцы – что душегубцы? И не таких ломал! Персов и поляков рубил. И эти зауважают. А кто не захочет – ногайцам пойдут в обмен на баранов. Одного недовольного – за одного барана. Продал он с десяток-то, было дело, баранов съел со своей дружиной. Обидно стало бобылевцам – душу за барана отдавать. Несерьезно как-то. И зауважали