Маурицио де Джованни - Кровавый приговор Страница 34

Почерневший от огня скелет повернул череп обратно и засмеялся.

Эта женщина умерла, смеясь. Она смеялась, когда ее пожирал огонь. «Хороший очаг». Вот она и сожгла себя — в огне домашнего очага. На остатках сгоревшего затылка Ричарди заметил прядь светлых волос. Он закрыл кран, поставил стакан обратно, не отпив ни глотка, и вернулся в гостиную.

Ридольфи говорил.

— Нет, бригадир, я не заметил ничего необычного в Кализе. Может быть, она была чуть менее внимательной, думала о своем. Но это, может быть, только мое впечатление. Пожалуйста, входите, комиссар. Вы нашли стакан? Садитесь, будьте как дома.

Ричарди остался стоять и держал руки в карманах.

— Как умерла ваша жена, синьор преподаватель? Что с ней случилось?

На минуту учитель смутился. Майоне не мог понять, почему комиссар повел себя так грубо. Зачем напоминать человеку о трагедии, из-за которой тот до сих пор страдает?

Ридольфи глубоко вздохнул, снова заплакал и ответил:

— Она чистила кухню и почему-то — бензином. Я был в гимназии; когда пришел, было уже поздно. К счастью, со мной была коллега, которая мне помогла. Вместе с жизнью Ольги в каком-то смысле кончилась и моя жизнь.

«В каком-то смысле», — подумал Ричарди.

— Нам пора уходить, синьор преподаватель. Спасибо за сотрудничество. Я бы только хотел дать вам на прощение совет: что бы вы ни искали, прекратите поиски. У меня есть ощущение, что вы этого никогда не найдете.

39

Вернувшись в управление, они увидели, что полицейский, который должен дежурить у входа, стоит посреди двора и ждет их. Оба поняли: случилось что-то серьезное.

— Бригадир, комиссар, извините меня. Только что был звонок из больницы Пеллегрини. Камарда и Чезарано ждут вас там. Тяжелое ранение, ножевое. Вас просят прийти как можно скорее.

Ричарди и Майоне переглянулись и побежали в больницу.

Смущение, мешавшее им общаться после допроса Энрики, окончательно исчезло. Теперь оба думали только о Камарде и Чезарано, их детях и матерях.

Войдя во двор больницы, они почувствовали огромное облегчение: Камарда и Чезарано были там, целые и невредимые. Майоне, имевший склонность пылко выражать свои чувства, горячо обнял обоих. А Ричарди остановил взгляд на двух женщинах, молодой и пожилой, которые укрывались от солнца в углу двора: день еще не кончился. Они были такими бледными и так страдали, словно это были две души мертвых женщин. Словно они убили себя из-за потери любимого человека и сейчас сама Судьба показывает их полицейским. Это был образ самой боли. Молодая прижимала ко рту носовой платок, мокрый от слез. Старая была похожа на мраморную статую — не двигалась и смотрела прямо перед собой невидящими глазами. Одной рукой она сжимала под горлом черную шаль, которая была у нее на голове, второй рукой держала ладонь своей молодой спутницы.

— Что случилось? — спросил он у Камарды.

— Комиссар, мы пришли в пиццерию этого Иодиче Тонино передать ему повестку. Вот она, все еще у меня в кармане. Ну, мы смеялись, шутили между собой: обход ведь кончался. Кстати, я лично думал о своей жене. Мы вошли в пиццерию. Там было мало клиентов. Вот эта синьора, — он указал на плачущую молодую женщину, — жена Иодиче Тонино, она подавала заказы на столы. Пахло хорошо, было время обеда. Так вот, я уже сказал, мы туда вошли, эта синьора подошла к нам и спросила, не хотим ли мы поесть. «Возможно, хотим, — ответили мы, — но не сейчас, синьора. Это заведение Иодиче Тонино?» Не успел я договорить имя, как хозяин пиццерии — потом оказалось, что он и есть Иодиче Тонино, — ужасно закричал.

В разговор вступил Чезарано:

— Вы не поверите, комиссар! В полной тишине — вдруг этот жуткий крик во все горло, у нас от него кровь застыла в жилах, ей-богу. Я плохо понял, что он кричал. Кажется, «мои дети» или что-то в этом роде. Я подумал, что он приготовился броситься на нас, поэтому протянул руку к пистолету.

Снова Камарда:

— Я как раз поворачивался в сторону хозяина и увидел, как тот выхватил из-под прилавка этот свой длинный нож — знаете, такой, которым режут мясо. Сзади него была печь, и, поверьте мне, бригадир, перед ее огнем он был похож на грешную душу в аду. Короче говоря, он взмахнул ножом и вонзил его себе в грудь.

Рассказ опять продолжил Чезарано:

— Пресвятая Дева, ну и зрелище! Сначала он воткнул в себя этот нож, а потом всаживал его в себя все глубже, раз за разом. Все вопили, царила полная неразбериха, просто сумасшедший дом. Мы не успели его остановить, то есть попытались, но не удалось. Он вонзил в себя нож на всю длину, до рукоятки. Потом сказал «Простите меня» и закрыл глаза. Камарда подошел…

— Да, я подошел первым: Чезарано пытался успокоить жену хозяина. Она говорила: «Любимый мой, Тони, любимый, что с тобой сделали?» Ну, в общем, мы увидели, что он лежит посреди огромной лужи крови и еще дышит — грудью и ртом. Матерь Божия! Комиссар, он стал белым-белым. Я поднял один из столов, и мы с Чезарано стряхнули с него пиццы, тарелки и стаканы. Мы положили раненого на стол и принесли сюда, в больницу. И сколько народа шло за нами по улицам, бригадир! Это было похоже на похороны, но мы все бежали бегом. И сейчас его оперируют. Мы успели как раз вовремя: доктор Модо еще был здесь, хотя и заканчивал смену.

Ричарди снова посмотрел на женщин, которые стояли чуть дальше, во дворе:

— Значит, молодая — это жена?

Ответил Камарда:

— Да, комиссар. Та, что старше, кажется, его мать. Она пришла прямо сюда и еще не сказала ни слова.

Репетиция была прервана, что явно вызвало недовольство у режиссера и исполнителя главной роли. Они могли бы целую вечность репетировать одну и ту же сцену. «У него мания все доводить до совершенства. Или болезненная любовь к себе самому», — подумал Аттилио.

Главная актриса, которая сегодня выглядела безобразней, чем обычно, пригрозила, что справит нужду в центре сцены, если ей не дадут передышку. Все засмеялись, и этот самонадеянный шут был вынужден проглотить обиду и объявить перерыв. Ромор воспользовался этим, чтобы глотнуть свежего воздуха и выкурить сигарету в переулке за театром. К нему присоединился брат автора.

— Что у тебя нового, Атти? И как дела у той красивой черноглазой синьоры из второй ложи первого ряда? Уже несколько вечеров я ее не вижу. Она нездорова?

— Нет, Пеппино. Я с ней расстался. Она пошла своим путем, я своим.

— Ох, как жаль! Такая красивая! Мне казалось, что она еще и человек неплохой. И деньги у нее есть. И ведь она обещала уйти к тебе?

Ромор небрежно вздохнул и посмотрел куда-то далеко, в темноту.

— Ты ведь знаешь: я по природе терпеть не могу, чтобы женщина висела у меня на шее. В конце концов они все становятся одинаковыми. Поэтому мне захотелось сменить ее на другую.

В дверях появился посыльный; виду него был озабоченный.

— Идите скорей! Вас звали уже два раза!

Два приятеля обменялись взглядами, бросили сигареты и вернулись в театр.

В Инжирном переулке, в полумраке, Филомена ждала.

Она закончила готовить ужин для Гаэтано, который скоро должен был вернуться со стройки. Потом сменила повязку на ране. Приняла у себя двух соседок, которые после несчастного случая стали усердно навязывать ей свою дружбу. А теперь ждала — но не возвращения сына или, во всяком случае, не только его. Она ждала в гости бригадира Майоне.

Она снова и снова говорила себе: ей полезно, чтобы все видели, как он заходит к ней утром и вечером. Он военный человек, крупный телом, и его присутствие рядом может удержать кого-нибудь, например дона Луиджи Костанцо, от каких-либо странных поступков. И в любом случае хорошо иногда иметь защитника, а не защищаться самой, как ей приходилось делать всю жизнь.

Но все это была неправда. Правда была другая. Майоне познакомился с Филоменой, когда у нее уже был шрам. Его взгляды и его голос помогли ей снова почувствовать, что она женщина, и теперь ей не надо бояться быть женщиной. Поэтому она ждала бригадира и старалась не думать об обручальном кольце, которое заметила на его левой руке.

Лючия Майоне сидела на кухне, где дверь на балкон была приоткрыта, чтобы впустить весенний воздух, и ждала. Это тоже было что-то новое, во всяком случае в последние три года. Она причесалась и даже спросила у подруги, слышали ли та что-нибудь о парикмахерше Линде, которая ухаживала за волосами и кожей женщин квартала.

Она нашла в комоде платье с цветочным рисунком, которое очень нравилось ее мужу, и с изумлением увидела, что оно не только надевается на нее, но даже стало чуть-чуть велико. Всю вторую половину дня она старательно готовила свое коронное блюдо — знаменитое мясо по-генуэзски с луковым соусом. Семья съедала его без остатка за две минуты, но запах держался в доме два дня.