Ингер Фриманссон - Крысоловка Страница 50

«Что у вас на кепке написано?» – захотелось спросить, но слова выскакивали непонятной кашей.

Человек что-то сказал. Она не услышала. Или не поняла. Курьер высунулся из машины, ткнул в небо.

– Что вам казать? – промямлила она. – Сонег жидет?

Она не понимала, что с ней творится. Протянула курьеру толстый пакет:

– Важеное он. Сорочен.

Дурные слова. Все слова выходили из нее какие-то дурные.

Она вынесла лестницу, прислонила к дереву. Жжение в голове усилилось. Наверное, лучше прилечь, но нельзя. Сначала надо разобраться с крысой.

Вдруг она все еще в доме? Труп разлагается, тухнет. И скоро вонь разнесется по всему дому. Пробьется наверх, к ней. Ничего, она потерпит. Рано или поздно выветрится. Побрызгает ароматизатором с запахом хвои, распахнет окна и двери.

Только не люк. Его не открывать, не заглядывать туда.

Но почему? Роза не понимала, что ее останавливает. Она вынесла из подвала все книги и ноты Томаса, сложила на кухонном столе. Если крыса все еще внизу, она может сгрызть ноты. Крысы такие проворные, им ничего не стоит вскарабкаться на полку. Пролезают в самые узкие щелки, не шире карандаша. А вдруг тот крысюк и вправду жив? Нет, до крышки люка не доберется. А лестницу она вытащила, какая же тяжелая и громоздкая… Вытянув из люка, уронила на пол. То-то грохоту было. Как же болит рука! Укус крысиный. Впрочем, нет, тут что-то другое.

На улицу лестницу выволокла с трудом. На глаза попалась яблоня. Бедное дерево, так и не закончила обрезать старые ветки. Надо доделать. Всё нужно. Всё нужно доделать, все дела. Всё, что планировала и обдумывала.

Да. Она захлопнула люк, замуровала этот черный провал. В ведре плескалась вода. Роза стояла на коленях. Мыла, терла. Надо было перчатки резиновые надеть. Вспомнила об этом слишком поздно, когда повязка насквозь промокла, изгваздалась.

Наконец расстелила ковер. Новый, длинный и широкий, все закрыл.

Скоро она отдохнет. Рамирес уничтожен… нет, уничтожена крыса, крыса. Ну и зверюга была, сроду таких гигантов не видела.

Она ведь ее убила? Точно убила? И выбросила в бак?

Не помнит.

Дочери

Они ждали в коридоре, пока в палате Титуса утихнет суета.

Йеннифер плакала, Юлия уже выплакалась. Слезы высохли, иссякли. Ситуация представлялась нереальной. Юлия не сомневалась, что отец сядет в кровати, протянет к ним сильные руки.

– Милые мои, дорогие, – скажет он. – Простите, что дурно о вас думал. Это все она, теперь я знаю, какая она. Теперь я знаю ее истинную суть. Спасибо, что помогли разобраться.

В воображении Юлия уже вела диалог с отцом. И защищала эту женщину:

– Но, папа, у каждого есть право на слабость.

– Неужели? – спросит он, откидывая одеяло. И спустит с кровати ноги – сильные, мускулистые ноги, даже сохранившие остатки загара. – Не нужны нам слабости. – И смех выплеснется из него.

И они с Йенни подхватят, захохочут, да-да, папа, не нужны нам слабости.

Йенни сидит, обхватив лицо ладонями, накинув пуловер на шею, голову втянула в плечи, будто черепаха в панцирь. Черные вьющиеся волосы всклокочены. Юлия чуть отодвинулась от сестры. Йенни так страдает, что даже неприятно. Надо что-то сказать, но что, она не знала.

Из палаты вышла врач. Доктор Стенстрём. Остановилась перед сестрами, крошечные золотые гвоздики поблескивали в мочках ушей.

– Привет, – глухо произнесла она.

Юлия кивнула.

– Мои соболезнования. Нам всем пришлось сражаться со сложной и безжалостной болезнью. И ваш отец оказался настоящим бойцом. Отважным, стойким. Таким мы его и запомним.

И лишь тогда Юлия поняла.

Она листала книгу, выискивая, что бы прочитать, когда им разрешат войти. Ведь он просил почитать ему. Книгу. Не письмо. Письмо оказалось оружием. Это письмо его убило.

Ингрид.

Это она убила папу.

Рука на плече. Мария-Лиза. Движения осторожные, почти неловкие, голова склонена набок. Во внешности есть что-то умоляющее.

– Милые вы мои, бедные. Входите.

Юлия поднялась, отбросила книгу. Мария-Лиза подняла, протянула:

– Хотела почитать папе?

Взглянула на Йенни. Сестра сидела все в той же окоченевшей позе.

– Да, – зло ответила Юлия.

На тумбочке две высокие свечи. Без трубок отец казался таким большим. Руки вытянуты вдоль тела. Не сложены крестом на груди, и правильно. Отец был атеистом.

Кто-то положил ему на грудь розу.

«Откуда она взялась? – подумала Юлия. – Они что, держат запас роз для таких случаев?»

Роза была колючая. Потечет ли кровь, если шип проткнет кожу? Когда у мертвых свертывается кровь? Делается вязкой, точно клей?

Они не видели мертвых, никогда. Юлия подошла к кровати. Йеннифер не отставала, рыдала в голос.

– Вот, – сказала Юлия, глядя на лицо отца.

Она слышала, что мертвые часто похожи на спящих. Что лица их разглаживаются, обретают покой, умиротворенность. Это не про отца. Подбородок выдвинут вперед, будто отец готов вскочить и ринуться в бой. Рот приоткрыт, уголки рта приподнялись, так что видны зубы. Подумала, что не видела его зубов. Глаза закрыты, но левое веко чуть приподнято, полоска белка как безжизненное желе. Старалась не смотреть туда.

Кровать заново заправили, отца накрыли желтым покрывалом, под тканью угадываются контуры тела. Все недвижно и опрятно. Покрывало, – подумала она, – вот подтверждение, что папа больше не встанет, чистое, с жесткими складками покрывало. Там, где в руку входила игла капельницы, – пластырь.

Окно открыто, пламя свечей колеблется.

– Отмучился, – раздался сзади голос медсестры. – Вот так нужно думать. Если хотите, почитайте немножко.

Открыла книгу, глаза блуждали по строфам. Встала в ногах кровати и громко, с надрывом, прочла:

Рождают храбрых храбрые; лишь отцов наследье – доблесть коней младых, быков; орлы жестокие не могут мирных на свет произвесть голубок[40].

«Мы! – подумала она. – Мы!»

По лицу Йеннифер она видела, что та не поняла ни слова.

Отцовские вещи им отдали в белых бумажных пакетах. Часы, очки, бумажник. Две связки ключей: от дома и от автомобиля. И одежда, в которой он поступил в больницу.

– Посмотри, – шепнула Юлия. Подняла ботинок, на стельке вмятины от пятки, пальцев. Сунула руку в ботинок, провела по углублениям. – Потрогай, – сказала она, – это его ноги.

Йеннифер тоже сунула в ботинок руку. Постояла, закрыв глаза. Затем тряхнула головой:

– Собирай вещи, поехали!

Они вызвали такси до Тулегатан. Расплатились деньгами из отцовского кошелька. Юлия подумала, что так нельзя, что нужно подождать завещания, что ли. Затем решила, что деньги все равно принадлежат им, будут принадлежать. Все, чем владел отец, должно достаться им с Йеннифер. Не Ингрид. Та отреклась, предала отца, тем самым отказалась от своей доли наследства. И гроша не получит.

Юлия обошла квартиру, зажгла во всех комнатах свечи.

Теперь здесь всё наше. Всё.

Йеннифер отыскала фотографию отца.

– Посмотри, Юлия, какой он красивый!

Отец на фотографии стоял в длинном своем пальто, надвинув шляпу на лоб. Крутая шляпа, в ней отец походил на кинозвезду. Она не помнила, на кого именно. Отец стоял на краю обрыва. Сзади раскидало ветви голое дерево. Начало весны. Отец улыбался в объектив. Нежная, полная любви улыбка. Интересно, кому он улыбался, кто держал фотоаппарат? Та шлюха, наверное. Неважно, отличное фото, красивое. Поставила фото на столик в гостиной и зажгла три свечи. Серые и белую. Цвета отца.

Прошла в кабинет, села за письменный стол. Здесь висела фотография в рамке, сделанная во время сплава через пороги. Ингрид в шлеме, с перекошенным от ужаса лицом, было не узнать.

– Все ты виновата, – громко сказала она, – ты его убила!

Подняла трубку, позвонила матери.

– Привет, это Юлия. Да… папа умер. Просто хотела сказать тебе. Мы были у него, несколько часов назад. В четырнадцать сорок семь.

Услышала, как тяжело выдохнула мать:

– Юлия!..

– Да. Умер.

К ее удивлению, мать расплакалась.

– Титус умер… нет, не верю.

– Умер.

– Девочки мои дорогие, вы были с ним?

– Да. И Йенни, и я, мы были в палате.

– Ох, какое горе для вас, для нас всех! Я даже не знала, что так все серьезно. Даже не предполагала! Как это случилось?

Рассказать о письме Юлия не смогла.

– Наверное, час его настал. Вышло его время.

Как будто говорила о чужом, о постороннем.

– Где вы сейчас?

– На Тулегатан, привезли его вещи. Зажгли свечи, сидим, вспоминаем, думаем о нем.

– А как там Ингрид?

– Ее здесь нет.

– Нет?

– И в больнице ее не было.

– Как так?

– Вот так. Свалила несколько дней тому назад. Не выдержала. Сбежала за границу.

– Что? Что ты такое говоришь?

– Умотала!

– Но… Ничего не понимаю. Ингрид уехала за границу?

– Да, – резко ответила Юлия.

Мать сглотнула. Зашелестела носовым платком.

– Странно.

– Еще как!