Астрид Линдгрен - Расмус, Понтус и Глупыш

Астрид Линдгрен

Расмус, Понтус и Глупыш

В этой книге речь идет о Расмусе Перссоне, одиннадцати лет. Стало быть, здесь ни на йоту нет речи ни о Расмусе Оскарссоне, девяти лет, ни о Расмусе Расмуссоне, пяти лет. Если тебе захочется почитать о Расмусе Оскарссоне, возьми книжку «Расмус-бродяга», а захочется узнать о Расмусе Расмуссоне, прочитай, пожалуйста, книжку «Калле Блумквист и Расмус». Между этими тремя Расмусами решительно нет ничего общего, кроме имени, которое у нас - одно из самых распространенных. Не правда ли?

Глава первая

За партой у самого окна сидел шустрый голубоглазый растрепанный мальчуган. Звали его Расмус, Расмус Перссон; было ему одиннадцать лет, и он приходился сыном полицейскому Патрику Перссону в Вестанвике. - Мой единственный сын Расмус - любимчик всех учителей, - имел обыкновение повторять его отец всем, кто хотел его слушать.

Магистру [1] Фрёбергу, учителю математики, наверняка никогда не доводилось слышать этих слов, иначе, пожалуй, он не стал бы обращаться так к любимчику всех учителей в этот солнечный майский день на уроке арифметики в одном из классов старинного учебного заведения в Вестанвике:

- Маленький шалопай… да, да, именно ты, Расмус Перссон!

Расмус вскочил и виновато посмотрел на учителя.

- Почему ты швырнул чернильную резинку в голову Стига? По-твоему, так принято вести себя на уроке?

Расмус мог бы ответить, что раз Стиг треснул его самого линейкой на уроке, то и отомстить надо тоже на уроке, тут уж ничего не поделаешь! Но он промолчал. Стиг достаточно разумно улучил момент, когда магистр повернулся лицом к черной доске, а теперь сидел за своей партой, необыкновенно послушный и прилежный с виду…

- Ну, - продолжал магистр Фрёберг, - нельзя ли получить хотя бы краткое объяснение, почему ты бомбишь Стига чернильными резинками? Есть же, вероятно, какое-нибудь объяснение?

- У меня под рукой ничего другого не было, - пробормотал Расмус. - А швырнуть ручку я побоялся.

Магистр Фрёберг задумчиво кивнул головой.

- В самом деле? Надеюсь, не мое жалкое изложение математических правил помешало тебе это сделать? Тебе, пожалуй, нужно разрешить кидаться ручками, если у тебя возникает такое желание?

- Да, но ручка мне необходима на следующем уроке - у нас чистописание, - пробормотал Расмус.

Магистр Фрёберг был его любимым учителем, но когда магистр впадал в иронический тон, он бывал довольно обременительным; как знать, отвечать ли ему в том же духе или молча выслушивать его тирады?

Магистр снова кивнул:

- Ах, вот оно что! Тогда, в самом деле, тебе надо немного отдохнуть в коридоре, а не то, пожалуй, у тебя не хватит сил швыряться своими письменными принадлежностями на следующем уроке. Ну, а решать задачи ты с тем же успехом можешь и в другой раз.

Расмус послушно направился к дверям. Из класса его выставляли не впервые. Учителя с каким-то удивительным предпочтением относились к нему, выгоняя время от времени из класса именно своего любимчика.

Когда Расмус проходил мимо Понтуса, тот подбадривающе подмигнул ему, и Расмус тоже подмигнул ему в ответ. Понтус был его верным спутником и другом не на жизнь, а на смерть, и он явно более чем охотно последовал бы за ним в изгнание.

Но магистр Фрёберг утверждал, что время досуга в коридоре надо использовать, чтобы поразмыслить немного о самом себе, а для этого, разумеется, необходимо пребывать в одиночестве. Расмус не совсем понимал, почему магистру хочется, чтобы дети думали о себе, разве нет ничего более интересного? Да и в самом-то деле, о Расмусе Перссоне думать особенно нечего - так считал Расмус. Но раз магистр требует, что ж, можно капельку и поразмышлять.

В коридоре было тихо и пустынно. Только слабый-преслабый гул доносился туда из классов. Расмус расположился на подоконнике в той оконной нише, где всегда сидел, когда его выгоняли из класса, и где, вероятно, многие поколения мальчиков разных времен раскаивались в своих грехах. Расмус попытался честно поразмышлять о самом себе, но это было отчаянно неинтересно. После того как он подумал, что не силен в арифметике, и что не следует кидаться различными предметами, и что вообще-то запустить бы лучше в Стига по прозвищу Стикка-Спичка просто-напросто ручкой… когда он все это осознал, его мысли потекли по совсем другому руслу. Подумать только, а что, если этот гул из классных комнат уловить с помощью звукоусилителя, а потом поместить в какой-нибудь распределитель, где этот гул распался бы на мелкие частицы, елки-палки… Подумать только, какая куча немецких предлогов и обозначенных штрихами щечных зубов и притоков рек вываливалась бы оттуда! Собственно говоря, не так уж невозможно изобрести какой-нибудь современный аппарат для усвоения школьной премудрости. Аппарат должен представлять собой своего рода насос, который накачивал бы каждое утро умеренную дозу учености в твою черепушку. А уж остальное время дня ты был бы свободен и мог бы немного повеселиться.

Он долго смотрел в окно на ясный день и на вольную жизнь за школьными стенами. Над городом светило солнце, был май - пора цветения сирени, когда красиво даже в Вестанвике. Куда ни пойдешь, всюду пышные кисти густо цветущей сирени, но сейчас как раз цвели и каштаны, и над всеми садами города повисли гроздья бело-розового яблоневого цвета, скрывавшего уродство маленьких домиков, утопавших в этом цвету, словно кусочки печенья в пене взбитых сливок. Даже полицейский участок, который Расмус видел из окна, по-домашнему уютно целиком зарос душистой жимолостью и, казалось, не так уж сильно нагонял страх, как можно было ожидать от полицейского участка. Будь у Расмуса с собой бинокль, он, пожалуй, увидел бы в кабинете дежурного и своего отца. Но нет, такого мощного бинокля, наверное, и не существует. И это хорошо, потому что в таком случае у папы был бы такой же, а именно сейчас Расмус считал, что ему лучше находиться подальше от отцовских глаз.

Он посмотрел вниз на улицу. Вот бы туда сейчас! Сегодня весенняя ярмарка, и толпы людей высыпали на улицу… Какая жалость, что приходится сидеть тут зря, когда можно столько сделать, будь ты свободен! А в довершение всего послышалась музыка - возле ярмарочной площади гремел духовой оркестр. Празднично-торжественные звуки сделали солнечный свет еще более ярким, а небо - еще более радостно-голубым. Все ребята на улице тотчас кинулись бежать к площади, словно стадо телят с тормозом на хвосте.

Ну да, в Народной школе сегодня свободный день! Душа Расмуса преисполнилась досады. Слишком поздно он понял, что следовало бы пойти учиться в Народную школу, а не дать соблазнить себя гимназией. Он внезапно почувствовал, что от всей души ненавидит эти высокопоставленные учебные заведения и всех учителей. Они - просто надсмотрщики, всячески мешающие тебе веселиться.

Но тут он допустил явную несправедливость. И среди учительского сословия, оказывается, нашлись благородные люди. Старый кроткий ректор Вестанвикской гимназии, вероятно, тоже обратил внимание на майское солнце, светившее на редкость ярко, и на то, что в городе ярмарка. И поэтому ему вдруг пришла в голову наисчастливейшая мысль. В ту самую минуту, когда Расмус так несправедливо оценил всю учительскую корпорацию, он как раз послал во все классы вестницу с коротенькой запиской, в которой своеобразным почерком ректора были нацарапаны следующие удивительные слова: «По причине перемены погоды два последних урока отменяются».

А принес эту весть в младшие классы не кто иной, как старшая сестра Расмуса - Патриция, по прозвищу Крапинка. Ей было шестнадцать лет, она училась в одном из старших классов гимназии, но, несмотря на это, промчалась через коридор младших с такой быстротой, что лошадиный хвостик на ее белокурой головке разлетелся во все стороны. Расмус понадеялся было, что обознался. Старшие сестры - почти последние на свете, с кем хочешь встречаться, когда тебя выгоняют из класса. Но Крапинка была самая что ни на есть настоящая, и она уже обнаружила, что фигурка в синих брюках и клетчатой рубашке, фигурка, сидевшая в оконной нише и пытавшаяся принять такой непринужденный вид, - не кто иной, как ее ненаглядный младший брат, которого она так любила и с которым так часто ссорилась.

- Что ты здесь делаешь? - строго спросила Крапинка.

- Гуляю на свежем воздухе и бреюсь, - ответил Расмус. - А ты?

- Не прикидывайся дурачком! Что ты здесь делаешь? Отвечай!

- Размышляю! - сказал Расмус. - Сижу и размышляю. Приказ магистра!

На лице Крапинки появилось удивленное выражение.

- Вот как? О чем же ты размышляешь, позволь спросить?

- Не твое дело! - ответил Расмус. - По крайней мере не об Йоакиме, о котором некоторые думают утром, днем и вечером.

Крапинка фыркнула и исчезла в классной комнате первоклашек.