Лидия Чарская - Мотылёк

Лидия Чарская

Мотылёк

ГЛАВА I

Птичка выпорхнула из гнезда

Мама перекрестила дрожащей рукой Шуру, и произнесла, глотая слезы:

— Ну, с Богом, детка моя! Пиши почаще, нас, стариков, не забывай.

— Помни одно: не делай ничего такого, что могло бы смутить твой покой… Нет ничего лучше, как иметь чистую совесть и сознавать свою правоту, — прибавил папа и также благословил и обнял Шуру. Потом, резко отвернулся и что-то уж очень подозрительно долго сморкался, пристально глядя на паровоз.

Шура Струкова, дочь скромного уездного чиновника, шестнадцатилетняя девушка, со свежим миловидным круглым лицом и ясными, искрящимися карими глазами, через силу улыбалась, сквозь слезы.

Она была похожа на девочку в своем гимназическом коричневом платье, оставшемся еще от прошлого года и теперь надетом ею в дорогу. Толстая длинная русая коса пускалась у неё ниже пояса, оттягивая назад маленькую головку. А непокорные завитки мелких кудрей красиво обрамляли привлекательное личико Шуры.

Только лишь нынешней весной Шура окончила гимназию и теперь ехала в Петроград поступать на педагогические курсы.

Вся семья Струковых, не исключая и старой няни Матвеевны и Шуриного друга детства — Евгения Николаевича Вяземцева, пришли проводить девушку на вокзал.

— Ты кошелек-то, кошелек береги, Шуринька, шутка ли сказать — экую уйму деньжищ отец тебе отвалил, а в пути-то, чуть зазеваешься, ан жулик-то тут как тут; сцапает живым манером да и был таков, — ворчливо, по своему обыкновению, бубнила старая няня, вынянчившая не только Шуру, но и её мать, худенькую, хрупкую, всегда чем-то озабоченную и встревоженную женщину.

— Няня права, — проговорил Иван Степанович Струков, — береги хорошенько деньги, Шура, помни: они даром не даются. Не от избытка, к тому же, поделился я ими с тобою, сама знаешь, а чтобы ты имела возможность доехать до места с удобством и не смотреть в руки дяди…

Щура вспыхнула.

— Ах, папочка, не беспокойтесь пожалуйста! Все будет хорошо — вот увидите.

— Каждое первое число по двадцати пяти рублей получать от меня будешь аккуратно: пятнадцать дяде вноси за стол и комнату, а остальные на книги, учебники, на ремонт гардероба и так далее.

— Я скоро перестану брать эти деньги, вот увидите, папочка, потому что обязательно уроки постараюсь найти. Вит вам и легче будет, — улыбаясь, говорила Шура.

— Ладно уж… Лишнее это, как будто… Лучше учись хорошенько да лекции аккуратно посещай, — уже несколько раздраженно проронил Иван Степанович и нервно покрутил седенькую бородку.

Неизгладимые следы долгой и упор ной житейской борьбы, забот и усидчивой работы лежали на этом несколько суровом лице преждевременно состарившегося человека. И теперь Струкова неотступно преследовала одна и та же мысль: хорошо ли он сделал, что сдался на просьбу остальных членов семьи, а больше всего самой Шуры отпустить дочь, в сущности еще совсем ребенка, в далекую столицу. Правда, там Шура будет жить не одна, а в доме его двоюродного брата, который всегда очень хорошо относился к нему, насколько может хорошо относиться важный петроградский сановник к бедному провинциальному родственнику.

Ведь только благодаря приглашению Сергея Васильевича Мальковского поселиться у них в доме, Иван Степанович и рискнул отпустить свою Шуру в столицу на курсы.

Но, тем не менее, старик тревожился за дочь.

— Экая досада, право, что ты не можешь ехать вместе с нею, Евгений, — обратился он к высокому студенту-электротехнику, находившемуся тут же в числе провожавших Шуру и оживленно о чем-то переговарившемуся с нею, с её старшей сестрой — Нютой, служившей машинисткой в Уездном Присутствии, и с их братом, гимназистом Левой, живым темноглазым подростком.

— Да, досадно… Ведь надо же было, как нарочно, расходиться маминому ревматизму… Пока совсем не поправится, не могут уезжать. Вы, знаете, как она нервничает и страдает во время припадков боли. Грешно было бы ее оставить одну. — И Евгений Николаевич, произнеся все это, снова обратился к Шуре, возобновляя прерванную беседу: — Во всяком случае, через две недели я буду в столице и помогу вам чем сумею. И уроки, если надо, поищу для вас и в театр пойдем вместе.

— Счастливица, в театр! — восхищенно произнесла Нюта, высокая бледная девушка с нездоровым цветом лица.

— Ну вот, нашла невидаль — в театр… — вмешался баловень семьи, Лева, — уж если идти, так по-моему в цирк. Там тебе и лошади, и дрессированные животные, и клоуны, и акробаты — чего только душа не попросит.

— Эх и молод же ты, брат… По молодости только и простительно тебе театру предпочитать цирк, — усмехнулся Женя Вяземцев, и его красивое лицо, с благородными чертами и открытом взглядом светлых голубых глаз, снова обратилось к Шуре:

— Так вот, Шура, через две недели весь к вашим услугам, а пока без меня никуда не ходите… Не отнимайте у меня возможности быть вашим гидом… Обойдем прежде всего музей Александра III, Эрмитаж… и…

— Женюшка, — касаясь его рукава худенькой сухой рукой, шепнула Анна Ильинична Струкова студенту, — на пару слов, Женюшка, — и отвела его в сторону.

— Послушай, друг мой, на тебя вся надежда… Я знаю, как ты относишься к нашей девочке и вот, какое тебе за это от меня спасибо… — Тут голос Струковой дрогнул и оборвался, и две крупные слезы повисли и неё на ресницах… — Не даром мы с твоей мамой мечтали, планы строили, небось, сам знаешь какие. С детства вы вместе растете и, кажется мне, крепко привязались друг к другу… Так вот, если ты, действительно сильно любишь мою Шуру, будь снисходителен к ее недостаткам, ведь наша Шура добрая, благородная девочка, и если и легкомысленная немного, то это не такой уж и грех в сущности… Но и легкомысленность ее может бед наделать. Так что ты и помоги ей советом, как старший. Тебе уже двадцать два года, ты опытнее, умнее. Скажи ей на прощание чего там опасаться надо в столице, кого сторониться и вообще… Ты уже прожил год в Петрограде, изучил его достаточно, так вразуми теперь и ее — нашу детку.

— Не беспокойтесь Анна Ильинична, — мягко возразил Евгений Николаевич, — я уже обо всем переговорил с Шурой, и она дала мне слово не предпринимать ничего серьезного, не посоветовавшись со мной. Это решено.

Он хотел прибавить еще что-то, но тут прозвучал второй звонок, и все засуетились и заговорили сразу.

— Чулки светлые у тебя вместе с платками покладены, Шуринька… Да платки-то не растеряй… Новые ведь… И банку-то с вишеньем не разбей ненароком, — волнуясь наказывала няня.

— Когда в цирк попадешь, афишу не выбрасывай, мне пришли в письме непременно, — перекрикивал старушку Лева.

— Пиши почаще, Шура, не ленись, — шепнула Нюта, — не то наши старички, сама знаешь, как волноваться будут.

— Ну, с Богом… Садись в вагон, Евгений тебя проводит до места, одна-то не протеснишься — и обняв еще раз дочь, Струков легонько подтолкнул ее к вагонной площадке.

Но тут к Шуре кинулась Анна Ильинична и еще раз прижала ее к своей груди:

— Молись Богу, Шурочка, детка моя дорогая, не забывай каждый день молиться, и Царица Небесная оградит тебя от всего дурного. Ну, Господь с тобою, иди…

В полумраке вагона Шура едва нашла свое место. Все было битком набито уезжающею публикой.

Евгений Николаевич не без труда усадил девушку между двух каких-то старушек.

— Ну, до скорого свиданья, Шура, помните то, что вы мне обещали вчера, — произнес он, глядя ей прямо в глаза.

Шура вспыхнула и снова, порывисто вскочив с места, быстро взяла своего друга детства за руку и увлекла его за собою в коридор.

Там, у окна, она ему зашептала взволнованным голосом:

— Никогда, Женя, слышите ли, никогда не забуду того, что вы мне вчера говорили в саду. Честное слово. Вы — мой единственный друг и не будет у меня никакого другого друга… И… и… когда мы окончим высшее образование… Да, да… Женя, дорогой мой товарищ, я обещаю вам то же, что обещала вчера…

Евгений Николаевич крепко пожал ее маленькую ручку.

— Спасибо, Шура… Вы знаете, какое для меня счастье ваше слово.

Он не мог больше ничего прибавить от волнения.

Прозвучал третий звонок и юноша едва успел выскочить из вагона.

Шура бросилась в свое отделение и высунулась из окна.

Вот они все здесь, её милые и дорогие: вот папа, её всегда хмурый, суровый по виду, но чрезвычайно благородный душой папа, которого даже дети любят бесконечно, хотя и побаиваются немного… Он снял шляпу, ветер треплет его седые, жидкие волосы… Он что-то говорит, чего уже не слышно за шумом и общими приветствиями и напутствиями уезжающим… Вот мамочкино лицо… милое, кроткое, залитое слезами, — мамочки, их общей любимицы. Вот старушка няня машет руками и кричит что-то, верно, опять о банке, платках и белье.