Левша - Лесков Николай Семенович

Николай Лесков

Левша. Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе

© Юдин Г. Н., 2015

© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015

Николай Семёнович Лесков родился в 1831 году в селе Горохове Орловского уезда. Его отец – Семён Лесков, сын священника, закончил духовную семинарию, но служил в Орловской уголовной палате, славился как проницательный следователь и дослужился до чина, дававшего потомственное дворянство.

Николай Лесков не отличался таким же прилежанием и исполнительностью, как его отец. Учился он довольно плохо и получил свидетельство об окончании всего лишь двух классов. Ему была уготована другая судьба. Сначала он служил в уголовной палате, как его отец, потом перешёл в Киевскую казённую палату, и наконец, работал на предприятии своего дяди, англичанина А. Я. Скотта.

Благодаря последней службе он побывал во многих городах и сёлах России и сумел ближе познакомиться с жизнью своего народа. Именно это и помогло ему стать, по словам литературоведа Д. П. Святополка-Мирского, «самым русским из русских писателей».

Пожалуй, «самым русским» произведением Н. С. Лескова можно считать «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе», которое было опубликовано в 1881 году. Эта повесть – пример русского сказа, традиции которого были заложены ещё Гоголем. Она рассказывает о простом тульском оружейнике по кличке Левша. Император поручил ему сделать крошечную блоху, да так, чтобы она стала лучше той, которую смастерили англичане. Язык повести полон народной этимологией, каламбурами, а за затейливым сюжетом кроется национально-патриотическая тема и чувствуется любовь автора к простому русскому народу, такому умелому, но одновременно такому бесшабашному и несчастному. В конце повести Левша держит с полшкипером пари, по которому они должны перепить друг друга, и впоследствии умирает в богом забытой больнице, хотя до этого его славили на всю Россию.

Глава первая

Когда император Александр Павлович окончил венский совет{1}, то он захотел по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть. Объездил он все страны и везде через свою ласковость всегда имел самые междоусобные разговоры{2} со всякими людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на свою сторону преклонять хотели, но при нем был донской казак Платов{3}, который этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все государя домой манил. И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: так и так, и у нас дома свое не хуже есть, – и чем-нибудь отведет.

Англичане это знали и к приезду государеву выдумали разные хитрости, чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь, и во многих случаях они этого достигали, особенно в больших собраниях, где Платов не мог по-французски вполне говорить: но он этим мало и интересовался, потому что был человек женатый и все французские разговоры считал за пустяки, которые не стоят воображения. А когда англичане стали звать государя во всякие свои цейгаузы, оружейные и мыльно-пильные заводы, чтобы показать свое над нами во всех вещах преимущество и тем славиться, – Платов сказал себе:

– Ну уж тут шабаш. До этих пор еще я терпел, а дальше нельзя. Сумею я или не сумею говорить, а своих людей не выдам.

И только он сказал себе такое слово, как государь ему говорит:

– Так и так, завтра мы с тобою едем на их оружейную кунсткамеру{4} смотреть. Там, – говорит, – такие природы совершенства, что как посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не годимся.

Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый{5} нос в лохматую бурку спустил, а пришел в свою квартиру, велел денщику подать из погребца фляжку кавказской водки-кислярки[1], дерябнул хороший стакан, на дорожний складень{6} Богу помолился, буркой укрылся и захрапел так, что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.

Думал: утро ночи мудренее.

Глава вторая

На другой день поехали государь с Платовым в кунсткамеры. Больше государь никого из русских с собою не взял, потому что карету им подали двухсестную{7}.

Приезжают в пребольшое здание – подъезд неописанный, коридоры до бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном зале разные огромадные бюстры{8}, и посредине под валдахином стоит Аболон полведерский{9}.

Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлен и на что смотрит; а тот идет глаза опустивши, как будто ничего не видит, – только из усов кольца вьет.

Англичане сразу стали показывать разные удивления и пояснять, что к чему у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры{10} морские, мерблюзьи{11} мантоны{12} пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли{13}. Государь на все это радуется, все кажется ему очень хорошо, а Платов держит свою ажидацию{14}, что для него все ничего не значит.

Государь говорит:

– Как это возможно – отчего в тебе такое бесчувствие? Неужто тебе здесь ничто не удивительно?

А Платов отвечает:

– Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы без всего этого воевали и дванадесять язык{15} прогнали.

Государь говорит:

– Это безрассудок{16}.

Платов отвечает:

– Не знаю, к чему отнести, но спорить не смею и должен молчать.

А англичане, видя между государя такую перемолвку, сейчас подвели его к самому Аболону полведерскому и берут у того из одной руки Мортимерово ружье{17}, а из другой пистолю{18}.

– Вот, – говорят, – какая у нас производительность, – и подают ружье.

Государь на Мортимерово ружье посмотрел спокойно, потому что у него такие в Царском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят:

– Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства – ее наш адмирал у разбойничьего атамана в Канделабрии{19} из-за пояса выдернул.

Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.

Взахался ужасно.

– Ах, ах, ах, – говорит, – как это так… как это даже можно так тонко сделать! – И к Платову по-русски оборачивается и говорит: – Вот если бы у меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал{20}.