Набоков в Америке. По дороге к «Лолите» - Роупер Роберт Страница 29

Этот период переписки Набокова и Уилсона свидетельствует об их совершенной близости, задушевной и литературной дружбе. Уилсон послал Набокову свои статьи для журнала Atlantic, присовокупив: “Статьи эти могут показаться тебе пресноватыми, но ведь они ни на что не претендуют, это всего лишь первые впечатления иностранца, не более того”8. Набоков ответил: “Возвращаю твои корректуры. Нам с Верой эта и другая статьи очень понравились”9. Тут Уилсон ступал на территорию Набокова, приникал к сокровищнице русской литературы, но Владимир этому был только рад: даже заметки Уилсона о Пушкине, к которому Набоков питал искреннее почтение, были встречены благосклонно. Уилсона не стоит недооценивать. Его эссе о Пушкине – пример блестящей публицистики10: точка зрения Уилсона и понимание творчества поэта, возможно, отражали сомнения, которыми он был обязан Набокову (писатель это подметил, и ему это польстило)[36]. Набоков высоко ценил Уилсона как коллегу. Никому из современных писателей, кроме Ходасевича (1886–1939), он не выказывал такого уважения11. В надежде, что “Дар”, который Набоков считал лучшим своим произведением, все же удастся донести до американского читателя, писатель попросил Уилсона его перевести:

Так что я по-прежнему ищу человека, который может перевести книгу в пятьсот страниц… Я знаю человека, способного с этим справиться при условии, что я помогу ему разобраться с русским текстом. Я все хожу вокруг да около, понимая, что у Вас своих дел по горло, к тому же я не питаю никаких иллюзий относительно гонорара, который готов заплатить Лафлин, – исхожу из тех сумм, какие получал я; разве только другие получают больше12.

У Уилсона действительно было полно других забот, и он ответил: “Будь у меня свободное время, я бы с радостью взялся за твою книгу. Мне бы очень хотелось, чтобы ее перевели… Но у меня столько дел… что едва ли получится”13.

Теперь Набоков практически все свои работы посылал Уилсону. Статьи о бабочках, старые стихотворения, фрагменты романов, пьесу. Послал и “Николая Гоголя”, и “целую книгу”14, которая впоследствии вышла под названием Three Russian Poets (“Три русских поэта”). (Ее опубликовал Лафлин: из замысла Набокова написать книгу в соавторстве с Уилсоном так ничего и не вышло.) Набоков, точно пылкий младший брат, верит, что каждое его слово будет встречено благосклонно. Иногда он и сам замечает, что хватил через край. Так, в январе 1944 года он пишет Уилсону: “Маловразумительная статья о кое-каких маловразумительных бабочках, напечатанная в маловразумительном научном журнале, явится очередным образцом набоковианы, который в скором времени попадет тебе в руки”15, и в марте: “Я послал бы тебе [корректуру «Гоголя»], если бы не знал, сколько времени у тебя отнимает чтение книг”.

Дружба их была увлекательной и вдохновляющей. Причем Набоков, что для него нехарактерно, открыто признает, что произведения Уилсона его воодушевили, навели на мысль написать кое-что свое:

Много ли ты пишешь? Мне понравились твои школьные воспоминания[37]. Я тоже, пожалуй, напишу про Тенишевское училище – ты dedanche картины моего прошлого: русский учитель Владимир Гиппиус (прекрасный поэт школы Белого), в которого я однажды запустил стулом; отчаянные кулачные бои, доставлявшие мне огромное наслаждение, поскольку, будучи физически слабее двух-трех главных наших забияк, я брал частные уроки бокса и savate… футбольные баталии во дворе, и кошмар экзаменов, и поляк-гимназист, щеголявший честно заработанным триппером, и упоительная синева невской весны16.

Вопрос о том, что и сколько посылать Уилсону и насколько злоупотреблять его вниманием, оказался важным. Роман, над которым работал Набоков, “Под знаком незаконнорожденных”, был готов в январе 1944 года, после чего отправился к редактору в издательство Doubleday. Уилсон, на тот момент штатный рецензент журнала New Yorker, читал начало романа еще в рукописи, очень хвалил и признавался в письме Набокову, что ему не терпится увидеть продолжение. Нагрузка в New Yorker была серьезной: каждую неделю Уилсон писал по большой рецензии, так что, возможно, отрывок из романа Набокова прочел второпях. Отметил на полях кое-какие комментарии по поводу использования английских глаголов, но в целом объявил, что это “великолепно”17.

В издательстве Doubleday роман не понравился. Впрочем, это не имело значения – у Набокова был настолько мощный и продуманный замысел романа, что он безапелляционно заявил Уилсону: “В конце книги, в которой будет 315 страниц, возникнет и получит развитие идея, за которую раньше еще никто не брался”. Большая часть романа была написана два года спустя, зимой-весной 1945–1946 годов18. Антиутопия, политический роман, несмотря на то, что Набоков не признавал этот жанр и вообще произведения на злобу дня, “Под знаком незаконнорожденных” перекликается с кафкианским романом Набокова “Приглашение на казнь”, который он писал в 1930-е годы. После “Приглашения на казнь” можно было ожидать, что новый роман также будет выдержан в традициях модернизма и читать его будет гораздо труднее. Однако этого не случилось. Алтаграция де Жаннелли, если бы она по-прежнему давала Набокову советы о том, что именно следует писать, наверняка заявила бы, что его занесло не туда. Брайан Бойд, который в биографии писателя кратко пересказывает его произведения (большинство из них Бойд считал шедеврами), в случае с “Под знаком незаконнорожденных” отмечает “намеренное нежелание соответствовать интересам обычного читателя”19. Роман “рефлективен” и лишен “очевидного очарования” прочих произведений Набокова, пишет Бойд.

Роман труден еще и тем, что представляет собой модернистское смешение стилей: прямое повествование вперемежку с пародийным; остроумные, хотя и нудные, главы, посвященные толкованию “Гамлета”, и прочие комментарии к Шекспиру; обращения к читателю, свидетельствующие о том, что автор рефлексирует над собственным текстом и дает это понять; причудливые слова, собранные в вычурные абзацы, которые перебивают плавное повествование. Главный герой, Круг, – всемирно известный философ и “человек гениальный”, которого в начале книги легко принять за двойника себялюбивого автора. К несчастью, Кругу выпало жить в полицейском государстве, диктатор которого, бывший школьный товарищ философа, хочет, чтобы Круг высказался в поддержку режима. Возможно, презрительное описание государственного строя в романе было продиктовано отвращением, которое Набоков питал к нацизму и сталинизму: потому-то писатель и решил выставить мучителей и убийц кретинами и клоунами. Иногда повествование смахивает на античную комедию, кульминацию которой омрачает жестокость.

В самом начале романа умирает жена Круга, и он утаивает эту новость от сына:

Здесь у белой двери [детской] он остановился и тяжкий шум его сердца внезапно прервался особым спальным голосом сына, отстраненным и вежливым, Давид с грациозной точностью применял его для извещенья родителей (когда они возвращались, скажем, с обеда в городе), что он еще бодрствует и готов принять всякого, кто пожелает вторично сказать ему доброй ночи20.

Государство возьмет Давида в заложники и в конце концов убьет. Произведение, высмеивающее некоторые популярные американские романы, развивается в традиционном духе: автор усердно старается докопаться до первопричины всех событий. “Главной темой «Bend Sinister», – писал Набоков двадцать лет спустя в желчном предисловии к новому изданию, – является, стало быть, биение любящего сердца Круга, мука напряженной нежности, терзающая его, – и именно ради страниц, посвященных Давиду и его отцу, была написана эта книга, ради них и стоит ее прочитать”21. Но если это и так, тогда тема раскрыта неуклюже. Чувства Круга к сыну описаны приторно, а его демонстративная верность покойной жене кажется какой-то абстрактной: читатель слышит об этом, но не чувствует.