Энди Уорхол - Дневники Энди Уорхола

Дневники Энди Уорхола

© The Estate of Andy Warhol, 1989

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2015

© Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС» / IRIS Foundation, 2015

Введение

Мое знакомство с Энди Уорхолом состоялось осенью 1968 года, через восемь лет после того, как он создал свои первые полотна в стиле поп-арт, и всего через три месяца с момента, когда в него стреляла, чуть не отправив на тот свет[1], одна женщина, которая годом раньше на мгновение мелькнула в каком-то из его «андеграундных» фильмов[2]. Еще весной легендарная «Фабрика» и все, кто занимался художественными проектами, снимал фильмы или просто тусовался с Энди, перебрались из исходного места, покрашенного серебряной краской лофта на востоке 47-й улицы, в другой лофт, белоснежный и украшенный зеркалами, который занимал весь верхний этаж дома номер 33 в западной части Юнион-сквер.

Энди обожал Юнион-сквер: и деревья посреди площади, и сам лофт, откуда открывался вид на величественную башню электрической компании «Кон-Эдисон», циферблат часов на которой блистал, как луна на небе, днем и ночью, показывая время всем в округе. Рядом с Юнион-сквер, которая всегда считалась неофициальной границей между деловой частью Манхэттена («даунтауном») и его жилыми кварталами («аптауном»), на 14-й улице, находились магазины распродаж. Отсюда можно легко дойти пешком до расположенных дальше к югу районов западного и восточного Гринвич-Виллидж, а потом и в Сохо. Ну и, конечно, всего в квартале от нового месторасположения «Фабрики», на Южной Парк-авеню, находился клуб «Канзас-Сити Макса» (Max’s Kansas City), где кишмя кишели все эти личности, снимавшиеся потом в фильмах «Фабрики». Каждый вечер звезды искусства, моды, музыки, а также андеграундного кино забивались в свои излюбленные уголки на задах клуба, принимаясь отслеживать, кто сегодня в каком наряде, у кого какой макияж, кто особенно остроумен, кто с кем пришел, у кого к кому любовный интерес, – и все это между делом, пока они встречались тут с другими знаменитостями, которые приехали в Нью-Йорк, так сказать, «по обмену», с кинорежиссерами и продюсерами из Европы или из Голливуда; и все ожидали, когда же их увезут наконец «от всего этого» (от известности в пределах Нью-Йорка) и дадут им «то самое» (всемирную славу). Стены клуба украшали картины Энди.

Я, в то время студентка последнего курса Барнард-колледжа, как-то раз зашла на «Фабрику», чтобы спросить, не нужна ли Энди Уорхолу машинистка на полставки: я решила, что это добавит моей учебе в колледже гламурного очарования. Я представилась Энди, объяснила, что еще учусь, и он предложил мне приходить работать у него в любое время, когда мне удобно. Та к я начала приезжать на «Фабрику» несколько раз в неделю, после занятий в колледже. Мы с ним сидели в одной комнатке размером 4 × 10 футов, которая, к тому же, была завалена всевозможным барахлом – со временем я узнала, что любое помещение, где работал Энди, независимо от своих габаритов в конце концов оказывалось точно в таком же состоянии. Он обычно читал газеты, попивая морковный сок из «Брауни», магазина здорового питания за углом, на 16-й улице, а я тем временем расшифровывала текст с магнитофонных пленок, которые он мне давал, или отпечатывала на машинке записи его телефонных разговоров, сделанные еще в те дни, когда он лежал в кровати – сначала в больнице, а потом уже дома, в узком четырехэтажном викторианском строении на углу Лексингтон-авеню и 89-й улицы, где он жил в ту пору вместе с матерью. Энди приехал из Питтсбурга в Нью-Йорк в 1949 году и поначалу делил съемное жилье с другими людьми. В конце концов он смог снять собственную квартиру. Тогда-то в Нью-Йорк и нагрянула его мать, поселившись у него, своего младшего сына: она сказала, что хочет присматривать за ним. Она решила (или это он ей внушил), что Энди слишком много работает и поэтому у него просто нет времени обзавестись женой, которая бы вела хозяйство, – когда я, например, в 1969 году познакомилась с Джулией Вархола, она, только поздоровавшись со мной, какое-то время помолчала, а потом сказала: «Да, ты бы, пожалуй, подошла для моего Энди – только вот он всегда так занят». (Мать Энди жила с ним до 1971 года. Но потом ей потребовался постоянный уход – у нее развилась старческая немощь, и Энди отправил ее назад, в Питтсбург, поручив заботу о ней своим братьям, Джону и Полу. В 1972 году она умерла от последствий инсульта, это произошло в центре сестринского ухода, где она доживала свои дни, – однако даже ближайшим друзьям, которые нередко спрашивали Энди: «Как твоя мама?», он потом многие годы отвечал одно и то же: «Ну, нормально».)

Уже в первые мои недели на «Фабрике» в лофт на Юнион-сквер то и дело заходили разные друзья Энди, все те, кого он последний раз видел еще до покушения: его «суперзвезды» – Вива, Ондин, Нико или Лу Рид и другие члены рок-группы The Velvet Underground. Все они спрашивали, как он себя чувствует, и Энди обычно заверял их, что все в порядке, роняя сквозь зубы: «Нормально», или даже шутил: «Все больше руками». Приходила Бриджид Берлин, известная под именем Бриджид Полк – старшая дочь Ричарда Э. Берлина, который долгое время занимал пост председателя правления газетной корпорации Херста. Бриджид когда-то сыграла одну из главных ролей в фильме Энди «Девушки из “ Челси”» (1966), а теперь появлялась на «Фабрике», чтобы заработать на карманные расходы: Энди записывал на магнитофон ее рассказы о том, чтó происходило прошедшей ночью в заднем помещении клуба «Канзас-Сити Макса» или кого она обсуждала по телефону в этот день утром – она жила в крошечном номере отеля «Джордж Вашингтон», рядом с «Фабрикой». Когда она завершала свое повествование, Энди, вытащив чековую книжку, выписывал ей, «в награду за труды», чек на 25 долларов (впрочем, иногда она выторговывала 50). И каждый раз, когда Энди после покушения вновь встречался с друзьями, у него было такое выражение лица, будто он сам крайне изумлен, что выжил и теперь может их всех видеть снова… В какой-то момент, еще в больнице, до того, как врачам удалось вернуть его к жизни, Энди, пребывая в полубессознательном состоянии, услышал, как они обсуждают, окончательно ли отправился он «на тот свет», и поэтому после июня 1968 года причислял себя к тем, кто, так сказать, официально «вернулся с того света».

Поначалу мы с Энди не слишком много разговаривали. Целыми неделями я лишь расшифровывала его записи, а он просто сидел рядом, в нескольких футах от моей портативной пишущей машинки, и либо что-то читал, либо отвечал на телефонные звонки. Его лицо, как правило, сохраняло бесстрастное выражение. Он казался внешне каким-то непонятным, «не от мира сего», странно двигался. Но в конце концов я поняла: его грудь была забинтована хирургической лентой, потому что кровь из ран, которые на тот момент еще не зажили окончательно, иногда просачивалась сквозь рубашку. Зато стоило ему улыбнуться, и его «потусторонность» всякий раз пропадала, а лицо преображалось – тогда-то он мне особенно нравился.

Энди был вежливым и скромным. Он очень редко приказывал кому-нибудь что-то сделать – обычно он с надеждой в голосе спрашивал, обращаясь к человеку: «Как по-вашему, вы не могли бы?..» Он ко всем относился уважительно, никогда ни с кем не разговаривал высокомерно. Он давал любому возможность почувствовать собственную важность и значимость – узнавая мнение человека по какому-то поводу или же расспрашивая об обстоятельствах его жизни. От каждого, кто работал с ним, Энди ожидал тщательного выполнения обязанностей, однако был очень благодарен, когда его сотрудники действительно вели себя так: он понимал, как трудно рассчитывать на добросовестное отношение к делу, даже если ты платишь людям зарплату. Особенно же благодарен он был в тех случаях, когда кто-нибудь делал для него что-то, пусть даже совсем немногое, помимо своих прямых обязанностей. Я ни разу в жизни не слышала столько раз слова «Спасибо», как в тот период, когда работала у Энди, и по тону его голоса было понятно, что он искренне благодарен. Он всякий раз говорил мне «Спасибо» на прощание.

В зависимости от настроения у Энди было три способа отреагировать на некомпетентность сотрудника. Порой он просто несколько минут смотрел на провинившегося, а затем, философски подняв брови и зажмурившись, отворачивался, не проронив ни слова. Иногда он целых полчаса «разорялся», браня недотепу-работника, – однако так никого и не уволил, ни разу… Или вдруг принимался разыгрывать целую импровизацию, изображая в лицах, чтó случилось, – причем воспроизводил произошедшее не буквально, а, скорее, давал собственную интерпретацию того, каким его сотрудник себя воображает, и это всегда было смешно.

Худшее, что могло прийти Энди на ум, это сказать про кого-то: «Он из тех, кто думает, будто он лучше тебя» или, еще проще: «Он воображает, будто он – интеллектуал!» Энди понимал, что интересную идею может подать кто угодно, поэтому дипломы не производили на него никакого впечатления. Что же, в таком случае, было для него важнее всего? Слава, причем неважно, былая, только что обретенная или уже потускневшая. Красота. Классический талант. Талант новаторский. Важен был всякий, кто что-либо сделал первым. Что-то типа дерзости. Умение прекрасно рассказывать. Деньги – особенно большие, очень большие деньги, доставшееся по наследству богатство, связанное с известными американскими брендами. Что бы ни думали читатели разделов светской хроники, которые на протяжении стольких лет видели имя Энди в печати, когда он в очередной раз встречался с членами европейских королевских семей, – как раз все эти иностранные титулы не производили на него ни малейшего впечатления: более того, он всегда абсолютно неверно их понимал или, как минимум, жутко коверкал, пытаясь произнести. Собственный успех Энди никогда не воспринимал как должное – он лишь был невероятно рад, что сумел его добиться. Его неизменная скромность и вежливость нравились мне в нем больше всего, и в какую бы сторону он ни изменялся за все то время, что я была с ним знакома, эти его качества всегда оставались прежними.