Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Пришедший сам

Эдуард Филатьев

Главная тайна горлана-главаря. Книга первая. Пришедший сам

© Э.Филатьев, 2014

© ООО «ЭФФЕКТ ФИЛЬМ», 2014

Текст печатается в авторской редакции

Пролог или Предисловие к жизни

«Я – поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном – только если это отстоялось словом».

«Мне наплевать на то, что я поэт. Я не поэт, а прежде всего человек, поставивший своё перо в услужение – заметьте, в услужение! – сегодняшнему часу, настоящей действительности и проводнику её – Советскому правительству и партии!»

Сначала – финал

Их было двое в комнате-лодочке. Оба – одного и того же роста и возраста, одинаково одетые и обутые, похожие друг на друга, как две капли воды, и неразлучные, как сиамские близнецы.

И им было тесно. В этой необъятной стране. И в этой сумбурно-взбудораженной жизни. Они давно мешали друг другу, и каждый понимал, что кто-то должен отойти в сторону, уступить место другому, навсегда исчезнув с лица земли.

Уже было написано прощальное письмо, в котором прямо говорилось, что выходов из сложившейся ситуации нет. Два дня это послание носилось в кармане.

И вот одна рука решительно оторвала два листочка календаря. Другая достала из ящика стола пистолет. В его обойме был только один патрон. Затем пистолетный ствол был резко повернут к сердцу.

На какое-то мгновение повисла томительная пауза.

Потом прогремел выстрел.

И высокий мужчина средних лет в жёлтой рубашке с чёрным галстуком-бабочкой, в шерстяных коричневых брюках и в жёлтых полуботинках грузно рухнул на пол.

Часы показывали четверть одиннадцатого утра.

На календаре бесстрастно застыла дата завтрашнего дня – 15 апреля 1930 года.

Через какое-то время к распластанному на полу «комнаты-лодочки» бездыханному телу примчались сотрудники ОГПУ – благо их ведомство находилось через дорогу. А на следующий день на пятой странице «Правды», главной газеты страны Советов, был помещён портрет поэта Владимира Маяковского в траурной рамке. Ниже размещался некролог «Памяти друга», подписанный двадцатью семью скорбевшими. Список начинался и заканчивался фамилиями гепеушников, занимавших в своем управлении ответственные посты.

Вот тогда-то и возник вопрос: откуда оно – столь пристальное внимание со стороны «чрезвычайных органов» к почившему поэту?

Впрочем, кто сказал, что Лубянку интересовал стихотворец Маяковский?

Да, лишивший себя жизни гражданин Советского Союза сочинял стихи, поэмы, писал пьесы и рифмованные лозунги-агитки. Но в остальное время он занимался делами, которые к литературе не имели никакого отношения. Эта («остальная») часть жизни огласке не придавалась – подобное умолчание объяснялось тем, что это, дескать, ещё не «отстоялось словом».

Лишь во вступлении к поэме «Во весь голос», написанной незадолго до рокового выстрела, поэт неожиданно признался в том, что у него, кроме поэтической, существует ещё одна сфера деятельности, которой приходится отдавать силы и время.

Вспомним эти строки, в своё время тысячи раз читанные, перечитанные и даже заученные наизусть! Они таят в себе необыкновенно откровенную информацию:

«Я, ассенизатор

                и водовоз,

революцией

          мобилизованный и призванный,

ушёл на фронт

                из барских садоводств

поэзии —

         бабы капризной».

На что намекал поэт, перечисляя свои профессии, внешне довольно схожие, но всё же не очень совместимые?

Обоими делами ему поручила заниматься революция. Но на одно он был «мобилизован», то есть брошен по принуждению, как бы насильно, а на другое – «призван», то есть пошёл исполнять его добровольно, по велению души и сердца.

Загадочная раздвоенность

В черновиках поэмы «Во весь голос» сохранился вариант: «ассенизатор и бомбовоз».

Что это за «бомбы» такие? И куда возил их «мобилизованный» и «призванный» Маяковский?

В том же вступлении к поэме без всяких обиняков сказано, что эти загадочные «бомбы» предназначались для некоего «фронта», куда он и отправился, отринув в сторону «капризную бабу» — поэзию. И пока другие стихотворцы беспечно «мандолинят из-под стен», поэт Маяковский сражается в многочисленных битвах, порою становясь (на войне, как на войне!) «на горло собственной песне».

Однако «капризная» поэтическая «баба» всё равно требовала к себе пристального внимания, и приходилось раздваиваться, то становясь «ассенизатором», то принимая облик «водовоза-бомбовоза».

От «товарищей потомков» поэт решил ничего не скрывать и предельно откровенно предстал перед ними в двух ипостасях сразу, назвав себя сдвоенным прозвищем – «горланом-главарём». Тем самым он как бы подбросил грядущим поколениям непростую головоломку: дескать, попробуйте отгадать, где и когда я – «горлан», а где и когда – «главарь»?

А современники Маяковского понимали смысл той загадочной иносказательности? Догадывались ли они, о каком таком «фронте» идёт речь в поэме, читавшейся им «во весь голос»?

Понимали. Во всяком случае, о многом догадывались. Но своими догадками делиться с другими не спешили.

Поэтесса Анна Андреевна Ахматова о странной многоликости Маяковского писала с большой осторожностью:

«… он <…> бывал и тёмен, и двуличен и неискренен».

Художник Юрий Павлович Анненков высказался чуть определённее:

«Писать о Маяковском трудно, он представлял собою редкий пример человеческой раздвоенности. Маяковский-поэт шёл рядом с Маяковским-человеком, почти не соприкасаясь друг с другом. С течением времени это ощущение становилось настолько реальным, что, разговаривая с Маяковским, я не раз искал глазами другого собеседника».

Даже в опубликованных в советское время (то есть самым тщательнейшим образом отредактированных) биографиях «лучшего, талантливейшего поэта» то и дело возникает образ «другого» Маяковского, встречаются нестыковки, несоответствия и прочие «тёмные» места и неразгаданные загадки.

Два десятилетия тому назад журналиста Валентина Ивановича Скорятина изумило утверждение кинорежиссёра Василия Васильевича Катаняна, заявившего:

«Известны все обстоятельства гибели Маяковского».

Скорятин в недоумении спрашивал:

«Неужели все? А вдруг кое-что ещё неизвестно, а то, что известно, можно прочитать сейчас иначе?.. Не лучше ли будет для дела, если мы спокойно и непредвзято разберёмся в давней трагедии?»

Предложение дельное и вполне логичное. Тем более что и Светлана Ефимовна Стрижнева, директор Государственного музея В.В.Маяковского, опубликовавшего следственное дело поэта, написала:

«… в истории самого дела много тёмных мест, высветить которые предстоит специалистам – историкам и литературоведам».

А сохранился ли ключ к этим таинственным секретам?

Должен сохраниться! Ведь в благоговейной тиши архивов лежат груды документов, способных разъяснить многое. Но знакомство с ними…

«… может оказаться шагом в бездну. Правда жестока!»

Именно так пророчески предупреждал Валентин Скорятин, один из тех, кто достаточно скрупулёзно изучал житие Маяковского.

Но какая именно «бездна» имелась в виду? Что за «жестокая правда» могла заставить чекистов бросить все дела и примчаться в комнату расставшегося с жизнью поэта?

Многие годы ища ответы на эти вопросы, неутомимый маяковсковед из Швеции Бенгт Янгфельдт в одной из своих книг высказал осторожное предположение:

«Не знал ли он слишком много, и, если да, может быть, существовали компрометирующие документы, которые следовало уничтожить?»

Российский писатель Аркадий Иосифович Ваксберг, тоже писавший о Маяковском и о времени, в котором он жил, причину внезапного появления в комнате-лодочке высокопоставленных чекистов объяснял так:

«Искали, может быть, не компромат, а сведения, не подлежащие оглашению, следы чего-то такого, откуда "выходов нет". <…> Главное, что-то искали, притом искали торопливо. Это явствует из всех источников, которыми мы располагаем».

Желающих докопаться до истины в этой детективной истории всегда было предостаточно. И самых разных версий выдвигалось тоже немало.