Анатолий Кожевников - Стартует мужество

А. Л. Кожевников

Стартует мужество

Дорога в небо

В группу крылатых

Морозный туман окутал город, на улице холодно, потрескивает промерзшая земля. В бывшей кирхе, где разместился наш топографический отряд, пахнет тушью и старой чертежной бумагой. Топографы-полевики, склонясь над планшетами, отрабатывают летнюю мензульную съемку, «поднимая» исхоженные за лето поля и горы. Бурые горизонтали и голубые штрихи болот воскрешают в памяти утренние зори, росистые травы, переходы через бурные реки и бездонные трясины.

Быстро пролетело короткое сибирское лето. А зима тянется мучительно долго — надоели камеральные работы.

 — Давай подадимся куда-нибудь на стройку, — сказал я однажды своему приятелю Михаилу Толстихину.

Тот отложил рейсфедер, внимательно посмотрел на меня и задумчиво ответил:

 — Мне тоже надоело здесь сидеть. Знаешь, какая идея пришла мне в голову?

 — Какая?

 — Давай поступим в аэроклуб. За зиму изучим теорию, а летом будем летать. Я немного опешил.

 — Ну как? — испытующе посмотрел на меня Толстихин.

 — А что, — согласился я, — давай поступим…

Раньше я не думал об авиации, но теперь вдруг решил: а почему бы и в самом деле не стать летчиком. Это же интересно!

 — Сегодня, сразу после работы, пойдем в аэроклуб и узнаем правила, — обрадованно заключил Толстихин.

Закончив рабочий день, мы, не задерживаясь, направились в аэроклуб. По дороге я с интересом рассматривал плакаты, на которые раньше мало обращал внимания. Они звали молодежь на самолеты.

В просторном зале аэроклуба мы увидели группу молодых ребят, склонившихся над расшитой плоскостью самолета.

 — Скажите, пожалуйста, — обратился я к одному из них, — у кого можно узнать, как поступить в аэроклуб?

 — Зайдите к начальнику, он у себя, — кивнул парень на одну из дверей и опять углубился в работу.

 — Пойдем, — сказал Толстихин.

Начальник аэроклуба, одетый в форму военного летчика, разбирал какие-то документы. На столе, рядом с кипой бумаг, лежал кожаный шлем с летными очками, а ближе к краю стоял перевернутый поршень авиационного мотора, заменявший пепельницу. Все для нас здесь было необычным, даже запах эмалита, приятно щекотавший ноздри.

 — Мы хотим поступить в аэроклуб, — начал Толстихин.

 — Очень хорошо, поступайте. В какую группу хотите: в техническую или летную? — улыбаясь, спросил летчик, измерив взглядом огромную фигуру Толстихина.

Мы на минуту задумались. Откуда нам знать, какая разница между технической и летной группами.

 — Мы хотим научиться летать, — ответил я.

 — Тогда в летную. Вам надо принести документы о состоянии здоровья, характеристику с работы, справку об образовании и метрики. Ребята вы здоровые, надеюсь, пройдете медицинскую комиссию.

Из кабинета начальника мы вышли окрыленные надеждой.

 — Начало положено, — вырвалось у меня.

 — Будет положено, когда вылетим на самолете, — остудил мой пыл товарищ. — Прежде надо поступить.

К тому же не все, кто поступает, кончают аэроклуб. Один парень рассказывал мне, что к этому способности надо иметь. Да и на медицинской комиссии можно споткнуться.

Мне тоже вспомнился случайно услышанный рассказ о том, как испытывают человека, определяя его годность к летной учебе. Воображение нарисовало таинственные темные комнаты и лабиринты, напоминающие сказочное подземелье Кощея. Настроение упало.

Но, к нашему удивлению, мы проходили медицинскую комиссию в обычной больнице, и, надо признаться, я испытывал некоторое разочарование: никаких лабиринтов и темных комнат не было. Обыкновенные врачи остукали и ослушали нас, покрутили в специальном кресле и признали годными.

Нас зачислили в летную группу, укомплектованную в основном ребятами с заводов и школьниками. Были в группе и девушки, которые до смешного старались во всем походить на мальчишек.

Начались занятия. Теперь сразу же после работы мы спешили в аэроклуб. Изучали устройство самолета и двигателя, аэронавигацию и аэродинамику, топографию и наставление по производству полетов. По воскресеньям работали на материальной части, практически знакомясь с самолетом и двигателем.

Так продолжалось два месяца. В феврале Толстихина призвали в Красную Армию, и мы расстались с ним на многие годы. Ему так и не суждено было стать летчиком, воевал он в артиллерии и, демобилизовавшись, вернулся к старой профессии топографа.

Проводив друга, я расстался и с топографическим отрядом, поступив на строительство деревообделочного комбината. Эта стройка запомнилась мне на всю жизнь: коллектив был дружный, работалось хорошо. Правда, порой нам приходилось нелегко, особенно когда отрывали котлованы. Землеройных машин в то время не было, главными инструментами служили кирка, ломик и лопата. В авральные дни все рабочие и служащие выходили на штурм промерзшей земли. И не было случая, чтобы кто-то захныкал или увильнул от дела.

Люди ожесточенно долбили покожую на гранит землю. Машинистки, конторщицы в туфельках, некоторые в осеннем пальто, на сорокаградусном морозе и ветре работали вместе со всеми. Им было труднее, чем другим, но и они не уходили. Даже подшучивали над собой, смеялись, как смеются счастливые люди.

А после работы начиналась учеба. Учились все настойчиво и упорно, кто автомобильному делу, кто на курсах десятников. Были и такие, которым пришлось взяться за азы грамоты. Я продолжал ходить в аэроклуб. На стройке была целая группа учлетов. Мы собирались после работы около проходной и отправлялись на занятия. Рабочие относились к нам с уважением и гордились нами, считая нас своими посланцами в авиацию.

На комсомольские собрания к нам часто приходили товарищи из парткома. Бывал и старший инженер строительства Богомолов — крепкий старик с густой седой бородой и пожелтевшими от курева усами. Влюбленный в свою профессию, он видел в нас, молодых строителях, продолжателей того дела, которому посвятил всю свою жизнь.

Запомнилось мне комсомольское собрание, на котором обсуждался ход строительства водозаборной станции. Ее надо было ввести в строй до начала ледохода, а времени у нас оставалось в обрез.

Комсомольцы в своих выступлениях оценивали работу каждой бригады. Возникали горячие споры. В первом ряду с краю сидел старший инженер, слушал и делал пометки в записной книжке. А за стенами холодного, наспех сшитого из горбылей барака, служившего нам клубом, надрывалась февральская вьюга.

Но вот слово взял Богомолов.