Вера Смирнова-Ракитина - Валентин Серов

Смирнова-Ракитина Вера Алексеевна

ВАЛЕНТИН СЕРОВ

I. РОДИТЕЛИ

Александр Николаевич Серов не замечал в этом году петербургской весны, то давившей туманом, то сочившейся дождем, то обдававшей теплым соленым ветром. Если он и накидывал каждый день на плечи серенькую потрепанную шинельку, то делал это не оттого, что чувствовал холод, а просто по привычке. Все забывал, что пора бы одеться по-иному, чем одевался зимой.

С утра торопился в театр. Всегда там было какое-нибудь спешное дело. Если не было репетиции, то надо было присмотреть за художниками, за костюмерами, за осветителями. Денег на постановку его оперы «Юдифь» отпустили так мало, и если бы он не следил за каждым шагом, декораторы такого бы ему настряпали, что не понять: Ветилуя это или Парголово, шатер Олоферна или рыбачья хижина из «Аскольдовой могилы».

Так и проходил он в зимней шинели почти до середины мая. Когда совсем потеплело, актеры подняли его на смех, но он только отмахнулся. Это не шутка ставить впервые на сцене свою оперу!

Иногда Александр Николаевич просыпался ночью от боли в сердце — снилось, что выходит на сцену бас Сариотти и не может взять ни одной ноты: вместо пения издает какой-то писк. Ария ему совсем не по голосу. Долго потом Серов лежал без сна и вспоминал партии, оркестровку, партитуру… Казалось бы, все правильно, все на месте и все по-своему, необычно, иначе, чем у классиков, однако грамотно. Но едва снова закрывал глаза, опять что-нибудь казалось не так. Успех не приснился ни разу.

Очень поддержал его в самые последние дни перед премьерой старый друг критик Аполлон Александрович Григорьев. Он прослушал репетицию оперы, молча пожал руку Александру Николаевичу, а через два дня в «Якоре» появилась его заметка: «…Чистота и грандиозность стиля в соединении с замечательно драматическою вырисовкой всех характеров, отсутствие эффектов ложных, но обилие эффектов, вытекающих из самой сущности дела, наконец органическое единство поэмы, не монотонное, потому что оно органическое, так ярко кидаются в глаза всем, кто сколько-нибудь способен понимать прекрасное, что мы, не обинуясь, выскажем наше мнение… Если в русской музыке что-либо может прямо и непосредственно быть наименовано после «Руслана и Людмилы», так это, без сомнения, «Юдифь» Серова… Поздравляем русскую музыку с важным приобретением…»

Александру Николаевичу было радостно это читать, хотя он и понимал, что Аполлон Григорьев не совсем прав. За двадцать лет, прошедших между «Русланом» и «Юдифью», на оперной сцене ставилась такая интересная и своеобразная опера, как «Русалка» Даргомыжского. О ней критик почему-то промолчал, как промолчал и о более слабой, но все же очень русской опере «Громобой» Верстовского.

Русские оперы были редкостью на русской оперной сцене. Весь репертуар заполняли иностранные, преимущественно итальянские, произведения. Тем радостнее, что после приевшихся всем Доницетти и Скарлатти появляется русская опера на известный библейский сюжет. Героическая женщина, вдова еврейского-правителя Юдифь хитро и тонко побеждает сильнейшего врага своего народа — ассирийского царя Олоферна. Старая, как сказка, история, обновленная и окрыленная талантом Серова. Неудивительно, что весь музыкальный и театральный Петербург заинтересовался новой оперой. Зал Мариинского театра был полон 16 мая 1863 года. И был он полон не только потому, что пели молодые талантливые певцы: Валентина Бьянки — Юдифь, и красавец Сариотти — Олоферн, и не только потому, что это был бенефис любимца оперной публики тенора И. Я. Сетова, исполнявшего партию Ахиора.

«Юдифь» в Петербурге ждали, о «Юдифи» много говорили, особенно после заметки Григорьева. Но то, что было в зале во время представления, превзошло все ожидания автора. Это был успех, тот самый успех, который ему даже во сне не снился.

Молодежь неистовствовала, вызывая автора. Для нее Серов был не только создателем оперы, но прежде всего одним из самых смелых, интересных и даже, может быть, опасных людей с искусстве. Его критические статьи, острые и страстные, насмешливо-иронические и убедительные, написанные блестящим слогом, сверкающие эрудицией, остроумием и сарказмом, были известны всей читающей России. Круг его читателей был во много раз шире, чем круг зрителей, которых мог вместить зал Мариинского театра.

Правда, из читателей не все были друзьями. Иных задевал сатирический тон серовских выступлений, других возмущала яростная пропаганда новой западной музыки, в особенности Вагнера, Листа, третьих — его своеобразные взгляды на задачи искусства, полное отрицание пользы консерваторий, голословные утверждения о ненужности большинства музыкальных правил. Серов и статьями и резким характером умел наживать себе врагов.

Но сейчас отношение к Серову изменилось. Не особенно искушенная публика рассуждала просто: Серов написал оперу, и оперу очень хорошую, яркую, значит, все проповедуемые им теории правильны и имеют под собой твердую почву. Но музыканты, которых покусывал в своих статьях Серов, сплотились в своей ненависти к «выскочке» и «невежде» еще крепче. «Юдифь» им не нравилась, статьи возмущали.

Цитаделью этих врагов стала молодая петербургская консерватория. Она только год назад была организована Антоном Григорьевичем Рубинштейном с помощью Русского музыкального общества. Располагалась она на Мойке, окно в окно с квартирой, на которую недавно переехал Серов. Не зря юные консерваторцы, посмеиваясь, говорили: «Серов решительно против консерватории».

Однако цитадель не была монолитной. Если педагоги и администрация шарахались от одного имени Серова, то иные студенты поглядывали на балкон серовской комнаты, что виднелся из окон рекреационного зала, с любопытством и доброжелательностью. Наиболее смелые из них, «привороженные» замечательными публичными лекциями Александра Николаевича, восхищенные оперой и несколько бравирующие перед консерваторским начальством, прорывались к нему домой. Частыми гостями Серова стали молодые пианисты Славинский, Мицдорф и Лобанов, будущий композитор Петр Ильич Чайковский, будущий музыкальный критик Ларош. Их привлекала прежде всего музыкальная эрудиция Серова, его живая, остроумная, колкая, а иногда и ядовитая речь.

Каждого из молодых серовских друзей волновало: что такое искусство? Как научиться настоящим воззрениям на него? Как относиться к нему? Как приблизить его к народу? Да и нужно ли оно народу? Как совершенствовать свой талант и есть ли он, этот талант? Такие и подобные вопросы постоянно возникали во время разговоров, происходивших в обширной, заваленной нотами и книгами комнате. А хозяин, как только мог, подогревал энтузиазм спорщиков, рассевшихся в углу на диване. Он закидывал их ворохами иностранных газет и журналов, разыскивая какую-нибудь статью, с помощью которой рассчитывал поддержать или опровергнуть чье-либо мнение. Но иной раз он оставлял гостей на волю судьбы, а сам уходил к роялю или органу и целый вечер играл Баха, Генделя, Вагнера, Листа… Это казалось убедительнее всего.