Михаил Черейский - Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка

Михаил Черейский

Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка

Предисловие О советской семье необразцовой

Читателям этих записок наверняка было бы интереснее и полезнее узнать, как жили и чем занимались в пятидесятые-шестидесятые годы дети из типичных семей, составлявших большинство населения СССР. Но об этом придется написать кому-нибудь другому, потому что нашу семью никак нельзя назвать типичной и уж тем более образцовой.

Основных нетипичностей было две: офицерство и еврейство. И офицеры и евреи составляли среди населения СССР какой-то мелкий процент, а уж сочетание этих двух меньшинств в одной семье было совсем нечастым. Не то чтобы в Советской армии совсем не было офицеров и генералов еврейского происхождения — до Второй мировой войны и во время нее их число как раз значительно превышало долю нашей национальности в населении страны. Но в послевоенные годы ситуация резко переменилась, а почему — не место в детских мемуарах рассуждать о том, что и так известно.

Мои папа и дедушка со стороны мамы были кадровыми военными, получали немаленькую зарплату, пользовались различными мелкими привилегиями вроде внеочередной покупки велосипеда или бесплатного проезда в отпуск, снабжались продуктами, практически недоступными для простых людей, были защищены от произвола разной мелкой бюрократии. Благодаря этому мы в целом жили гораздо лучше, чем основная масса советских людей в то время, и в этом отношении наше семейство трудно было бы назвать типичным.

При этом никто из нашей семьи не состоял в партии. Папа был одним из двух беспартийных на своем курсе в академии — более ста человек, дедушка тоже как-то ухитрялся не вступать, хотя при его служебном положении и полковничьем чине это было в высшей степени необычным. Избегали членства они не по каким-то идейным соображениям (которые если и были, то со мною не обсуждались), а потому, что для вступления в партию нужно было заполнять особо подробную анкету, и в ней пришлось бы указать мелкобуржуазное происхождение, «лишенство» родителей, родственников за границей (у какой же еврейской семьи их не было?). А так в кадровых и прочих органах лежали себе в личных делах давным-давно заполненные анкеты, в которые никто никогда не заглядывал.

И мамины и папины родители происходили из не скажу богатых, но зажиточных семей. Мой прадедушка со стороны мамы, которого я прекрасно помню, был высококвалифицированным мастером-переплетчиком и владельцем переплетной мастерской в Гомеле, где кроме него работали еще человек пятнадцать. Прадедушка со стороны папы, умерший в двадцатых годах, занимался лесоторговым делом — имел большой лесной склад в Новозыбкове и механическую лесопилку. После революции они продолжали трудиться на своих предприятиях в качестве специалистов, но считались бывшими эксплуататорами наемного труда, угнетателями трудящихся и социально чуждыми элементами. И как таковые, в соответствии с советской конституцией, были лишены избирательных и прочих формальных прав. Таких людей называли лишенцами. На советские выборы им явно было наплевать с высокой каланчи, но статус лишенца не позволял ни им, ни их детям и внукам служить в государственных учреждениях (а очень скоро все в СССР стало государственным), учиться в средних школах, военных училищах и вузах и накладывал уйму других ограничений. В общем, происхождение из семьи лишенцев являлось большим препятствием в жизни.

Мой отец с юности мечтал стать радиотехником, сам собирал детекторные приемники, но его как сына лишенца не принимали ни в техникум, ни в военное училище, ни даже в радиоклуб Осоавиахима. О поступлении в институт даже и речи не могло идти. Только пройдя войну и получив на фронте офицерское звание, он смог в 1946 году сдать экстерном экзамены на аттестат зрелости, поступить в Военную академию связи и осуществить свою мечту.

Дедушка со стороны мамы тоже был из семьи лишенцев — но он участвовал в Гражданской войне и какое-то время даже служил в 1-й Конной армии (махал ли он лично саблей, мне в свое время выяснить не удалось), имел грамоту Реввоенсовета за взятие Перекопа и роскошный серебряный с золотом портсигар с надписью «Честному бойцу Южного фронта». Благодаря этому ему удалось закончить академические инженерно-строительные курсы и продолжить военную карьеру. Но в анкетах он все равно должен был отвечать на вопрос: «Были ли вы или ваши ближайшие родственники лишены избирательных прав и по какой именно причине?»

Национальный вопрос постоянно присутствовал в нашей жизни — в том числе и в моей детской. Сколько себя помню, я всегда понимал, что отличаюсь от своих одноклассников и соседей по двору. Это ощущение принадлежности к меньшинству и родительские внушения делали меня осторожным мальчиком. Я не был труслив и не боялся соскакивать с подножки трамвая при его повороте на Марсовом поле возле нашего ленинградского дома. Одним из первых в нашей школе я спрыгнул с парашютной вышки в ЦПКО, лихо спускался на лыжах с крутых холмов и гонял на велосипеде с разными опасными пируэтами. Но драться я не любил и старался избегать мальчишеских потасовок. Конечно, если меня задирали или задевали оскорбительными шуточками, приходилось давать обидчику в морду или куда уж там придется, но делал я это безо всякого удовольствия. А беспричинные драки по ничтожным поводам типа «Ты за Чапаева или за Котовского?» просто терпеть не мог и старался от них уклониться. Еще у меня вызывали отвращение издевательства над кошками, поджигание газет в соседских почтовых ящиках и прочие мелкие мальчишеские пакости, весьма — увы — распространенные среди моих сверстников. Когда компания ребят собиралась на какую-нибудь далекую вылазку, я не понимал, как это можно исчезнуть из дома на несколько часов, не предупредив родителей. По всем этим причинам кое-кто из соседей и одноклассников считал меня маменькиным сынком. Это было обидно и немало отравляло мою детскую жизнь. Не упомянуть об этом было бы нечестно, ведь смысл этих записок как раз в изложении событий и ощущений такими, как они мне запомнились.

У читателя может возникнуть вопрос: неужели автор по прошествии десятков лет так отчетливо помнит все детали? Хотя память и сохранила в подробностях множество детских впечатлений, многое я помню не непосредственно с детских лет, а из воспоминательных разговоров, которые мы долгими часами, неделя за неделей, вели с мамой, когда она в последний раз лежала в больнице. Это помогало ей хоть как-то сохранять контакт с действительностью. Она, как и многие люди в таком состоянии, плохо помнила, что было полчаса назад, — но в мельчайших подробностях излагала события сорока— и тридцатилетней давности. Опираясь на эти детали, и я вспоминал давно забытые происшествия и даже кое-что тогда записал. Конечно, за текстуальную точность реплик ручаться нельзя и многое я восстанавливаю по принципу «так оно, скорее всего, могло быть», но ничего осознанно выдуманного в моих заметках нет.