Окалина - Иван Сергеевич Уханов

Окалина

ОКАЛИНА

Повесть

1

В начале марта, влажно-теплым ветреным днем сорок четвертого года, возвратился с войны Устин Дедушев. От железнодорожной станции до родной Ключевки он подъехал на попутной пароконной телеге-горючевозке, слез у околицы и по разрыхленной оттепелью дороге, поскальзываясь, зашагал к избам.

Еще издали его, человека в шинели, заметили бабы и ребятишки — несмело потянулись навстречу.

Устин, прямой и высокий, шел посередине улицы и слабо, как-то виновато улыбался людям. Возле него скоро подсобралась жидкая толпа, бабы смеялись, плакали, сморкаясь в платки, нарасхват расспрашивали… Потом сбоку налетела и обморочно повисла у него на плечах простоволосая баба, его жена Фрося, и Устин стал утешающе поглаживать ее широкие тощие лопатки. Фрося радостно всхлипывала и как-то мученически терлась щекою о жесткую, как наждак, щетину мужниного подбородка.

— Да погодите вы, сороки! Дайте человеку дух перевести, слово сказать! — к Устину подошел широкоскулый, с прямым взглядом молодой мужик. Это был Степан Васенин. «Позапрошлым летом на одной телеге до райвоенкомата везли нас. Курсы артиллеристов вместе кончали… Чтой-то Степан поранее моего отвоевался, руку вон левую потерял», — горестно подумал Устин, когда увидел заправленный под ремень пустой рукав пиджака.

Васенин жестко сдавил ему пальцы и негромко, с горячим придыхом сказал:

— Здорово, Устин!.. А ты ничего, цельный, только вот нос некрасиво заштопан. Это пустяки, главное — живой!

— Устинушка, а Павла моего не встречал где? — тянула за рукав шинели баба с младенцем на плечах.

— Ох, счастье-то какое тебе, Фросенька! — не то плача, не то смеясь до слез, тыкалась промеж Устина и Фроси другая баба.

— Да тише вы, угомонитесь же! — Васенин командирски взмахнул рукой, толпа потеснилась, раздвигая перед Устином как бы для пляски круг пошире. — Не дадут слово сказать… Ты дальше-то как, Устин, — на побывку аль совсем?

Устин смущенно смотрел на всех и каменно молчал.

— Ну вот. С радости и слова растерял, — сочувствуя, Васенин с добрым укором погладил Устина по плечу. — Да ничего… Вечером, коль не устал, посидим, побалакаем.

— Да-да. Ужотко приходите к нам, бабоньки. И ты, Степан Егорыч. Повечеряем. Радость-то какая, господи! — Фрося снова прильнула к мужу, тряхнула его за плечи: — Ты поразговаривай с людьми-то, Устинушка.

Устин доверчиво-грустно смотрел в глаза жены, напрягаясь в молчании.

Вдруг рот его, кривясь, страдальчески приоткрылся, и из него покатились, давя друг друга, как при рвоте, невнятные звуки:

— Гы-игы-уы…

Люди разом смолкли, оторопело глядели на Устина.

— Иы-гуы-уы… — давил из горла дикие звуки Устин и, словно норовя разъяснить их смысл, резко замахал руками, расписывая перед собой воздух всякими рисунками.

— Господи, да он же рехнутый! — с жутью вскрикнула одна баба.

— Испортили мужика, сволочи… стервятники фашистские! — глухо запричитала другая.

Фрося вздрогнула, будто кнутом ее стеганули, с испуганно-вопросительным лицом взглянула на людей, не веря их словам.

— Как же… Да что вы, бабоньки, говорите такое? Типун вам на язык, — растерянно заговорила она и со смятением на вмиг осунувшемся лице стала медленно, словно робея, поворачиваться к мужу. Устин потянулся к ней и застегнул на ее груди распахнутую сырым ветром старую кофтенку.

— Гы-уы, — опять начал давиться он, и темные его глаза завлажнели, блеснуло в них что-то.

— Ну давай… скажи им, Устинушка, — дрожащим, чужим каким-то голосом призывала Фрося, сглатывая подступающие слезы.

— Вот он тебе и сказывает: чего душу-то оголила? Не лето поди, — крикнула баба с мальцом на закорках.

— Жалеет. А ты застегни кофту, успеешь простудиться…

— И никакой он не рехнутый. По взгляду видно: глазами говорит, глазами слухает.

— Ага. Все понимает, только сказать не может…

Бабы дружно утешали Фросю. По выражению их лиц Устин догадался, что люди все поняли И жалеют его.

— Контузия?.. Ты контужен, да? — подтянувшись к его уху, закричал Васенин.

Устин никак не ответил ему, пощупал у Васенина пустой рукав пиджака и вопросительно кивнул на запад, в ту сторону, откуда сам только что пришел в деревню.

— Ага, там. И меня там кромсанули, — тусклым голосом и мрачным кивком ответил Васенин и, обращаясь к Устину и ко всем людям, добавил бодро: — Ничего. Голова, руки, ноги при тебе, а язык что? Языком и лапти не сплетешь.

— Это так. Язык… он человеку первый супостат: меньше говоришь — меньше грешишь.

— Вот-вот. Кого язык до беды не доводил?

Летели отовсюду сочувствия и утешения.

— Слышь, Устин, что люди говорят? Вот и не тужи. Будем жить и работать. Не языком, а руками люди работают. Скоро сказано, да кабы сделано. А руки мы твои знаем… Отдыхай. Как оклемаешься, заходь в правление, — больше для Фроси и толпы, нежели для Устина, говорил Васенин, ободряюще глядя солдату в глаза.

Он тут же ушел, а бабы продолжали разъяснять на пальцах Устину, что бывший колхозный бригадир Степан Васенин теперь в председателях… Прежде чем разойтись по домам, они еще по разочку громко, наперебой подбодрили Фросю — кто по искреннему сочувствию, кто с целью попасть в гости, на вечернее застолье, Фрося слушала всех, вытирала слезы и все крепче верила в свое бабье счастье. Да, ей взаправду повезло, и теперь не кручиниться надо, а судьбу благодарить: муж хоть и поранен, покалечен, но ранение-то таково, что и здоровье, видать, не шибко разорило и навсегда теперь отгородило его от войны. Ей говорили, и она радостно соглашалась, что с глухонемым мужем жить ей будет легко: они покладисты, смирны, ни вздора, ни матюка никогда от них не услышишь… Вон, на третьей ферме, увещевали ее, возвратился к одной солдатке муж-фронтовик. Поджарен в танке, без обеих ног, а нутром весь здоров, целодневно водку хлещет, плачет, матерится, белый свет клянет, с дракой лезет, а ей, сердешной, надо жить с ним, приноравливаться, жалеть его, калеку беспроглядного. Вот наказание, вот беда-то навек!.. А Устин — что? На своих ногах он, при своих руках.

Вечером в тесной избенке Дедушевых скрипели половицы, дребезжала посуда на столе. Бабы кричали частушки, топали, бросаясь в пляску, как в спасительный припадок. Устин немного выпил водки, посмелел, рассказывал руками и благодарил глазами всякого, кто понимал его. Васек и Павлик, детишки его, сидели рядом, поглядывали на отца с веселым любопытством и опаской, не зная, как с ним обращаться. В переднем углу, слева от Устина, сидел хилый, но строгого вида старик. Он мелкими глотками, страдательно, как лекарство, отхлебывал из рюмки единожды налитую ему в начале