Мадлен Жанлис - Свидание Госпожи Жанлис с Вольтером

Жанлис Мадлен Фелисите

Свиданіе Госпожи Жанлисъ съ Вольтеромъ

(Разумѣется, что это свиданіе было очень давно; но описаніе его напечатано въ нынѣшнемъ году Французской Библіотеки. Нѣтъ нужды замѣчать, какъ оно любопытно… Госпожа Жанлисъ еще въ молодыхъ лѣтахъ бросила перчатку великой тѣни фернейскаго мудреца и сражается донынѣ съ его славою. Не мудрено, что онъ является здѣсь не въ свѣтлыхъ лучахъ, а въ нѣкоторомъ затмѣніи!)

Я провела девять часовъ съ Господиномъ Вольтеромъ: вотъ достопамятный день, который долженъ быть подробно описанъ въ журналѣ путешественницы! Разскажу просто все, что видѣла и чувствовала.

Получивъ вѣжливый, любезный отвѣтъ Господина Вольтера, я вдругъ начала безпокоиться…. мнѣ пришло на мысль все, что разсказываютъ о людяхъ, которые въ первый разъ бываютъ въ Фернеѣ. Обычай требуетъ, чтобы они — особливо же молодыя женщины — приходили въ восторгъ, блѣднѣли, и даже падали въ обморокъ, видя Господина Вольтера; надобно броситься къ нему въ объятія, искать словъ и не находить ихъ, плакать, быть въ замѣшательствѣ, въ изступленіи, живѣйшей страсти… Таковъ законъ для фернейскихъ представленій! Г. Вольтеръ привыкъ къ этому; скромность и самая почтительная вѣжливость должны казаться ему наглою грубостію или безсмысліемъ; а я отъ природы застѣнчива и холодна съ людьми незнакомыми, никогда не могу хвалить въ глаза тѣхъ, съ которыми не имѣю дружеской, короткой связи; мнѣ кажется, что хвала бываетъ въ такомъ случаѣ похожа на лесть, противна нѣжному вкусу и даже оскорбительна. Однакожь я рѣшилась — естьли не восхищаться, естьли не плакать, то по крайней мѣрѣ не быть отмѣнно странною и смѣшною; рѣшилась вытти изъ своего обыкновеннаго характера простоты, скромности и молчаливости.

Я выѣхала изъ Женевы въ такое время, по своему разсчету, чтобы пріѣхать въ Ферней къ самому обѣду; но часы мои ушли впередъ и, къ сожалѣнію, обманули меня. Всего безразсуднѣе и грубѣе пріѣзжать рано къ обѣду тѣхъ людей, которые умѣютъ заниматься и пользоваться утромъ. Я вѣрно стоила Господину Вольтеру одной или двухъ страницъ; но утѣшаюсь мыслію, что помѣшала ему только шутишь надъ Религіею или писать неблагопристойности: потому что онъ уже не сочиняетъ трагедій. Желая искренно понравишься славному человѣку, который согласился принять меня, я нарядилась и была вся въ цвѣтахъ и въ перьяхъ; горестное предчувствіе говорило мнѣ, что не могу ничѣмъ инымъ полюбиться! Дорогого старалась увѣрять себя въ величіи Вольтерова таланта; повторяла въ мысляхъ стихи изъ Ганріады и трагедій его; однакожь чувствовала, что естьли бы онъ и не унизилъ дарованій своихъ множествомъ вредныхъ сочиненій, а писалъ единственно великое и безсмертное, то и въ семъ случаѣ, видя старца фернейскаго, могла бы только удивляться ему въ безмолвіи. Не чудно изъявлять пламенную ревность ко славѣ Героя, избавителя отечества; потому что всякой, безъ дальняго ума, можетъ цѣнить такія дѣла, и благодарность оправдываетъ живое изъявленіе усердія; но объявляя себя страстнымъ обожателемъ Автора, человѣкъ берется судить его талантъ, долженъ говорить ему объ сочиненіяхъ, разсуждать, умничать: а какъ все это неприлично въ молодости, особливо для женщины!… Со мною былъ Нѣмецъ, Г. Оттъ, который возвращается изъ Италіи; онъ знающъ въ живописи, а мало разумѣетъ въ Литтературѣ, худо говоритъ по-французски и не читалъ ни строки Вольтеровой; но, слыша объ его славѣ, пылаетъ восторгами и былъ внѣ себя, приближаясь къ Фернею: Я завидовала его чувствительности и хотѣла бы занять ее. Мы проѣхали мимо церкви, и видѣли на вратахъ надпись: Вольтеръ соорудилъ сей храмъ Богу! Эта надпись есть или ужасная насмѣшка или странная несообразность съ философіею хозяина. Наконецъ подъѣзжаемъ къ дому, и выходимъ изъ кареты. Господинъ Оттъ внѣ себя отъ радости. Въ первой, не очень свѣтлой комнатѣ онъ видитъ картину и кричитъ: ахъ! это Корреджіо! Мы подходимъ ближе, и глазамъ нашимъ представляется славная картина Корреджіева. Г. Оттъ въ изумленіи: какъ можно поставить такую драгоцѣнность въ передней комнатѣ!… Входимъ въ залу: нѣтъ ни одной души!… Между тѣмъ я примѣтила въ домѣ то безпокойство, которое обыкновенно, бываетъ слѣдствіемъ неожидаемаго и непріятнаго посѣщенія. Лакеи казались изумленными; колокольчики звенѣли; люди бѣгали; затворяли, отворяли двери…. Я взглянула на стѣнные часы въ залѣ, и съ горестію увидѣла, что ошиблась, пятидесятью минутами: это увеличило мою неловкость. Г. Оттъ примѣтилъ на другой сторонѣ залы большую картину. Богатыя рамы и честь украшать Гостиную комнату заставили насъ думать, что она драгоцѣнна. Бѣжимъ и видимъ съ изумленіемъ — совершенную трактирную вывѣску, гадкую живопись, представляющую Господина Вольтера, какъ святаго, въ лучахъ славы, окруженнаго семействомъ Каласа и попирающаго ногами своихъ непріятелей: Фрерона, Помпиньяна и другихъ, которые раззѣваютъ широкіе рты и страшнымъ образомъ кривляются. Г. Оттъ досадовалъ на дурную живопись, а я на дурную мысль. Какъ можно поставить это въ залѣ? сказала я. А Корреджіо въ лакейской? примолвилъ Г. Оттъ. — Сія картина выдумана и написана Женевскимъ маляромъ, который подарилъ ее Г. Вольтеру; но странно, что хозяинъ, имѣя вкусъ, могъ выставить на показъ такую глупость. — Наконецъ двери отворяются; выходятъ Госпожа Денисъ и Сен-Ж*, и сказываютъ мнѣ, что Г. Вольтеръ скоро будетъ. Госпожа Сен-Ж*, очень любезная, поселилась на все лѣто въ Фернеѣ. Она называетъ Г. Вольтера: мой философъ; а онъ ее: моя бабочка. На шеѣ у нее висѣла золотая медаль, которую я сочла знакомъ Орденскимъ; но вышло, что это награда за искусство стрѣлять, полученная ею отъ фернейскаго Генерала. Такое искусство очень важно для женщины! Она предложила мнѣ итти въ садъ: на что я съ радостію согласилась, чувствуя себя въ такомъ холодномъ расположеніи, что мнѣ страшно было увидѣть хозяина. Госпожа Сен-Ж* привела меня на террассу, откуда видны горы и озеро, но гдѣ, къ нещастью вкуса, сдѣлали крытую алею. Чтобы наслаждаться симъ великолѣпнымъ зрѣлищемъ, надобно смотрѣть сквозь маленькія отверстія, въ которыя не могла пройдти голова моя. Сверхъ того крытая алея такъ низка, что я безпрестанно зацѣплялась за вѣтви своими перьями; а нагибаясь, всякую минуту наступала себѣ на платье; спотыкалась, драла юбки свои, и не могла со вниманіемъ слушать Госпожи Сен-Ж*, которая, будучи мала ростомъ и одѣта легко, по-деревенски, шла свободно и говорила очень пріятно. Я спросила у нее въ шутку, не осердился ли на меня Г. Вольтеръ за то, что въ заглавіи письма моего было поставлено Août, а не Auguste [1]? "Нѣтъ, отвѣчала она: однакожь онъ замѣтилъ, что вы пишете не его орѳографіей [2]." — Наконецъ намъ сказали, что Г. Вольтеръ въ залѣ. Я такъ устала и была въ такомъ замѣшательствѣ, что хотѣла бы летѣть назадъ въ Женевскій трактиръ свой…. Госпожа Сен-Ж*, судя обо мнѣ по своимъ чувствамъ, схватила меня за руку и потащила въ домъ. Заглянувъ въ зеркало, я къ великой горести увидѣла волосы свои измятые, перья изломанныя, и готова была — заплакать; остановилась, оправила уборъ свой, вооружилась твердостію и пошла. Входимъ въ залу — и Г. Вольтеръ стоитъ передо мною!… Госпожа Сен-Ж* велѣла мнѣ поцѣловаться съ нимъ, сказавъ съ любезною шуткою: онъ не разсердится! Я подошла съ важностію и съ видомъ почтенія, которое должно имѣть къ великимъ талантамъ и къ старости. Г. Вольтеръ поцѣловалъ мою руку… Не знаю, отъ чего эта обыкновенная ласка или, просто, учтивость тронула меня; но мнѣ лестно было дать руку Господину Вольтеру, и я сама поцѣловала его отъ добраго сердца, сохранивъ однакожь видъ холодной скромности. Надобно было представить ему Господина Отта, которой съ восторгомъ услышалъ имя свое, сказанное великому философу, и выхвативъ изъ кармана двѣ картинки, написанныя имъ въ Римѣ, поднесъ ихъ нашему хозяину. Къ нещастью, на одной изъ сихъ картинокъ былъ изображенъ Іисусъ младенцемъ: это служило поводомъ для Господина Вольтера изъявить свое невѣріе грубымъ образомъ и ни мало не остроумно. Согласно ли съ правилами гостепріимства и даже благопристойности шутить надъ святынею въ присутствіи молодой женщины, которая не выдавала себя за вольнодумку, и которую онъ въ первый разъ видѣлъ у себя въ домѣ?.. Я съ досадою оборотилась къ Госпожѣ Денисъ, чтобы не слушать дяди ея. Онъ перемѣнилъ матерію, начавъ говоришь объ Италіи и художествахъ, такъ, какъ объ нихъ пишетъ, безъ вкуса и знаній. Я сказала словъ десять, изъявляя, что несогласна съ нимъ. Ни прежде, ни послѣ обѣда не упоминалось о Литтературѣ: Господинъ Вольтеръ конечно думалъ, что такой разговоръ не могъ быть занимателенъ для женщины, которая не показывала желанія блистать умомъ. Однакожь онъ былъ учтивъ въ отношеніи ко мнѣ.