Помещик Пушкин - Павел Елисеевич Щеголев Страница 10

же явления: там голос женщины, поющей стихи поэта, передает свои звуки лире, здесь гул дубрав передает их горам. Некоторая неясность выражения, создававшая затруднение для комментаторов, объясняется, как мне кажется, его нерусским происхождением. Позволим себе сделать небольшое отступление для разъяснения истории появления этого образа в юношеской лирике Пушкина. Следует сопоставить стихи 1817 года со стихами 6-й элегии 4-й книги хорошо знакомого Пушкину Парни.

Ma bouche indiscrète a prononcé son nom

Je l’ai redit cent fois, et l’echo solitaire

De ma voix douloureux a prolongé le son.

Мы не хотим сказать, что Пушкин подражал или воспроизводил именно этот отрывок Парни. К сожалению, вопрос о степени и характере влияния французской эротической поэзии на Пушкина до сих пор, можно сказать, не был подвергнут научному изучению, и дело, в сущности, не пошло дальше аналогий и сопоставлений, по большей части любительского характера. А ведь поэтика Пушкина отсюда выросла. Следовало бы, наконец, изучить поэтику и стиль этих французских легких стихотворцев, любезных сердцу Пушкина, — и не только названных им поименно, но и не названных. О последних у нас никто из исследователей и слова не заводил! Подобное изучение показало бы, что молодой Пушкин был переполнен мотивами, образами, фигурами, эпитетами, характеризующими французскую легкую лирику, что он все время переводил ее поэтический язык на русский и широко пользовался материалами этой поэтики. И приведенное нами трехстишие Парни характеризует не столько этого поэта, сколько вообще современную ему поэтику. Вот, к примеру, на ту же тему (влюбленный в разлуке повторяет имя милой, а эхо воспроизводит его) стихи из VIII элегии 4-й книги знаменитого Пиндара XVIII века Лебрена (Ponce-Denis Ecouchard Le Brun, 1729–1807):

Une sauvage Echo, du fond de ces bois sombres

Prolongeait mes accens, égarés sous leurs ombres

Les antres, les fôrets, les rochers atlendris

Plus scnsibles qu’Eglé, répondaient à mes cris.

Мы не случайно привели пример из Лебрена, кажется, имя его не было произнесено ни Пушкиным, ни в пушкинской литературе, а трудно предположить, чтобы Пушкин, при своем широком знакомстве с французской литературой, не знал этого прославленного его временем поэта. Любопытно отметить одну его довольно длинную элегию (2-ю в 3-й книге элегий), в которой он умоляет Делию о свидании, обещая ей защиту Венеры, и т. д. Содержание ее для нас не важно, но в ней есть один мотив —

Toi, Délie, ose fuir un Argus odieux;

Ose: Venus sourit aux coeurs audacieux.

Совпадение и самого мотива, и имен (Делия, Аргус; вообще же эти имена часты во французской эротике) с теми, что встречаются в самом раннем его, известном нам стихотворении, очевидно и указывает скорее на заимствование именно из этого источника, чем на воспроизведение общеэлегических мест.

Возвращаясь к помянутой элегии Парни, мы должны сказать, что она дает хорошую иллюстрацию к Пушкинской манере (юношеских лет) пользоваться сокровищницей французской поэзии. Допустим, что в стихотворении «К ней» Пушкин мог и не пользоваться непосредственно и сознательно приведенным нами трехстишием. За то, несомненно, он прямо воспроизводил эти стихи в элегии 1816 года «Осеннее утро».

Задумчиво бродя в глуши лесов,

Произносил я имя несравненной,

Я звал ее — лишь глас уединенной

Пустых долин откликнулся в дали.

Но и еще одно непререкаемое заимствование из этой элегии Парни можно указать в элегии «Мечтателю». По содержанию и по строению это стихотворение совершенно не схоже с элегией Парни, но Пушкину занадобилось вложить в уста мечтателю, не имеющему сил расстаться с своей любовью, восклицание к богам:

Отдайте, боги, мне рассудок омраченный,

Возьмите от меня сей образ роковой:

Довольно я любил, — отдайте мне покой…

И все это восклицание оказалось (конечно, совершенно бессознательно для самого Пушкина) простым переводом Парни.

О dieux! о rendez-moi ma raison égarée,

Arrachez de mon coeur cette image adorée.

Тут уж заимствование ясно.

После представленных соображений послание Голицыной «Давно о ней воспоминанье» становится совершенно ясным. В нем нет решительно ни одного слова, которое свидетельствовало бы о каком-либо, даже самом легком, увлечении поэта певицей, — не говорю уже — о какой-либо любви или страсти. Правда, это не обычный мадригал, не завзятая надпись в дамский альбом. Поэт, действительно, сердечно тронут таким вниманием художника голоса и искренне благодарит певицу. Послание, быть может, выросло не только из чисто внешнего желания отдарить княгиню М. А. Голицыну, а возможно, и из внутренних побуждений: поэта могла заинтересовать связь двух искусств в одной теме; его поэтическое воображение должно было быть затронуто наблюдением, как его звуки — плоды его творчества — оживают новой жизнью в музыке голоса. Давая распоряжение тиснуть это послание в издании 1826 года, Пушкин, надо думать, выделял его, как имевшее объективную ценность, не считал его случайным, подобным многим своим, написанным по просьбе почитательниц и почитателей его таланта произведениям, которые он не удостаивал печати. Набрасывая перечень своих стихотворений, он не забыл вписать в него и это стихотворение, написанное для Голицыной.

Значение поэтического отзыва Пушкина о пении княгини Голицыной обрисуется еще ярче, если мы напомним общее суждение Пушкина об эстетическом вкусе русских женщин: «Жалуются на равнодушие русских женщин к нашей поэзии, полагая тому причиною не знание отечественного языка; но какая же дама не поймет стихов Жуковского, Вяземского или Баратынского? Дело в том, что женщины везде те же. Природа, оделив их тонким умом и чувствительностью самою раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не досягая души; они бесчувственны к ее гармонии; примечайте, как они поют модные романсы, как искажают стихи самые естественные, расстраивают меру, уничтожают рифму. Вслушивайтесь в их литературные суждения, и вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятий… Исключения редки». Должно быть, одним из таких исключений была княгиня Голицына, если только… Пушкин был искренен в своем послании.

I и II писаны не Голицыной, III писано ей, но в нем нет решительно никакого намека на какое-либо нежное чувство поэта к княгине Голицыной. Но ведь Голицына — «северная любовь» Пушкина, которую он увозил из Петербурга в изгнание и которою он жил в 1820–1823 годах: где же искать историю этой таинственной любви? Во всяком случае, послание 1823 года не дает не только