Помещик Пушкин - Павел Елисеевич Щеголев Страница 14

I в известной нам редакции обработана Пушкиным вполне в том условно-элегическом роде, в котором Пушкин писал в годы лицейской юности и петербургской молодости по образцам французской, доромантической элегии, представленной в лирике Парни, Лебрена, Бертена, Мильвуа. В I налицо все те общие места, детали и мотивы, которые в обилии можно указать, в тех или иных соединениях, в элегиях названных поэтов и в произведениях самого Пушкина. Тут и лира, отвечающая страданиям поэта, юноши, внимающие его песням или (в варианте) девы, читающие его стихи, или она, твердящая эти стихи; посмертная урна и утешение, что она вспомнит над этой урной о любви поэта. Целый ряд условностей, далеких от конкретных указаний на факты.

Но если мы обратимся к черновым рукописям Пушкина, то увидим, что условно-элегический характер пьеса I получила только в окончательной редакции. У поэта было немало колебаний при обработке этой пьесы. Если бы мы, подобно тому, как сделали раньше при анализе II, попытались обрисовать два образа — мужской и женский — этой пьесы I, то мы не ощутили бы препятствий к сближению женского образа I с героиней II и, наоборот, с полной определенностью должны были бы признать невозможность сближения героя пьесы I с героем пьесы II. С психологической точки зрения разность двух типов совершенно очевидна. Несомненно, язык страсти во II пьесе только под стать тому герою, который после ряда творческих попыток нашел окончательное изображение в Онегине; но ясно, что изъясняться в любви стилем I пьесы, конечно, необыкновенно пристало бы Ленскому. Отметим, что блистательную разработку темы элегии мы найдем именно в полных «любовной чепухи» предсмертных стихах Ленского:

                  Но ты

Придешь ли, дева красоты,

Слезу пролить над ранней урной

И думать: он меня любил,

Он мне единой посвятил

Рассвет печальный жизни бурной!..

Столь коренная противоположность двух образов бросается в глаза лишь в окончательной редакции; в момент же возникновения, который для обеих пьес почти совпадал (23–25 августа 1821 года), столь ясно выраженное противоречие без психологической несообразности не могло бы быть допустимо. Его и не было в действительности. В первоначальной редакции Элегия I начиналась так:

Нет! поздно, милый друг, узнал я наслажденье

Ничто души моей уже не воскресит

[Мне] [сердцу] Ей чуждо [сердца] страсти упоенье

[Твой взор, твой нежный взор] И щастье, тихое меня не веселит

[Увял я в цвете лет] Умолкну скоро я… но если в день печали….

Но те черты, которые придает себе поэт в этих стихах, напоминают характеристику романтического героя в стадии «Кавказского пленника». Совпадают даже отдельные выражения

Но поздно: умер я для счастья…

Для нежных чувств окаменел…

Без упоенья, без желаний

Я вяну жертвою страстей…

Но не только это начало выбросил Пушкин из окончательной редакции. После стиха «щастливым именем любовницы прекрасной» в черновике следовало:

Не бойся ветреных невежд

Не бойся клеветы ревнивой…

Не обмани моих надежд

Своею скромностью пугливой.

В первом наброске этот мотив должен был быть развит еще полнее.

Не бойся ветрен[ых невежд]ой молвы

Не бойся клеветы ревнивой

Не обмани [моих надежд] моих надежд

[Не разрушай (?)] стыдливой

[Скажи без робкой]

Он мною был любим, мне был одолжен

Последней радостью, последним вдохновеньем

Переживи [Когда меня]

Переживи меня и некогда    [не будет] быть может

И скоро милая [когда]     меня не будет

Но сердце чье-нибудь поэта    не забудет

            меня навек обымет хладный　

Когда [но] [покроешь] [веч] [вечный] сон　

[И урну] [переживи меня] и молви с умиленьем

Пушкин исправил их так:

[И урну] [переживи меня] и молви с умиленьем

В окончательной редакции исчезли все следы этого мотива. Конечно, для того условно-элегического рода, в котором Пушкин отделал пьесу I, были не у места ни начало, рисующее романтического героя, который уж верно не удовлетворился бы посмертными о нем воспоминаниями «прекрасной любовницы», ни этот мотив, своим живым и бытовым содержанием врезающийся в тихую мелодию элегии.

Об условной манере стихотворения свидетельствует и первоначальная переделка последних четырех стихов пьесы, которую поэт чуть было не оставил в последней редакции. Во 2-м наброске эти стихи были написаны так:

Когда меня навек обымет хладный сон,

Над урною моей промолви с умиленьем

Он мною был любим, он мне был одолжен

Последней радостью, последним вдохновеньем.

Пушкин исправил их так:

Когда меня навек обымет хладный сон,

Над ранней урною пусть молвят с умиленьем

Он Лидой был любим, он мне (sic! конечно: ей) был одолжен

Последней радостью, последним вдохновеньем.

Эта Лида, конечно, вводит нас в мир поэзии XVIII века; она — олицетворение условности. Но в кишиневские годы своей жизни Пушкин уже тяготился подобными условностями, и в окончательной редакции, которая пошла от поэта в печать, он уничтожил эту Лиду и установил известное нам чтение.

Так в процессе обработки исчезли все субъективные элементы, и в конце концов, тогда как элегия II, сохранявшая живое воспоминание о действительном моменте, являлась для Пушкина посланием К***, элегия I в окончательной отделке потеряла память о своей близости к пьесе II. В тетради Капниста, в собрании стихотворений 1826 года (в отделе элегий) и в собрании 1829 года (в отделе произведений 1821 года) элегии были размещены не рядом одна с другой, а разделены другими стихотворениями.

Но нельзя отрицать все же, что элегии I и II и в момент возникновения уже имеют и в самом тоне стихов, и в содержании лирической психологии некоторую противоположность. И в первый момент «Я» I элегии в некоторых отношениях кажется противоречащим «Я» II элегии. Но такое противоречие, не допускаемое хронологической близостью обоих «Я», легко объяснимо. Ведь романтическим героем Пушкин только старался представиться, но его душа была много сложнее казавшейся сложной души романтического героя, и те элементы в душе его, которых он будто не замечал в своей игре, вели глухую и неустанную борьбу против склонностей и особенностей, которые Пушкин старался привить к себе. И если, создавая «Онегина», он воплощал самого себя и в Ленском, и в Онегине одновременно, то и