Финляндия в противостоянии Советскому Союзу. Воспоминания военно-морского атташе Франции в Хельсинки и Москве - Мариус Пельтье Страница 18

Вскоре после моего приезда командующий флотом Рахола пригласил меня на одну такую вечеринку, на которую я пошел, несмотря на столь серьезное препятствие, каким было незнание мною финского языка. Тем не менее мы прекрасно понимали друг друга, общаясь на смеси французского, немецкого и английского, с небольшим добавлением итальянского. Приглашенных было пятнадцать человек; почти все мужчины в форме; женщины одеты не без изысканности, в парадных туалетах. Общий тон был очень веселым, несмотря на тревоги этого времени. Казалось, что они хотят, хотя бы на одну ночь, забыть об этих тревогах и порадоваться жизни, которая завтра может измениться до неузнаваемости или вообще оборваться. Желание, очевидно, естественное, говорящее об определенном мужестве. Точно так же в сентябре 1940 года я наблюдал за английскими офицерами, до одури танцевавшими во время бомбежек Лондона. Это было мужество… если только не попытка уйти от тревог реальности или просто защитная реакция психики.

Вечер получился очень приятным; несколько танцев, много песен. Помню одну шведскую песню, из которой не понял ни слова, но которую все исполняли хором и явно получали от этого удовольствие. Песни, а еще угощение: богато уставленный разнообразными закусками стол, к которому, по скандинавской и русской моде, можно подходить многократно и самому накладывать себе, что пожелаешь. Алкоголь тоже был: водка и пиво, которые присутствующие поглощали в больших количествах… Вечер затянулся и перешел в наттспел, то есть ночную игру. Ничего похожего на то, что мог бы вообразить ищущий во всем дурное извращенный ум; это была просто серия бесед за стаканчиком, сначала оживленных, потом все более вялых, по мере того, как свое действие оказывало спиртное. Я ушел до начала этого наттспела, если он вообще состоялся, поскольку утром мне предстояло рано вставать, а кроме того, я не мог пить шнапс в таких же количествах, как эти привычные к нему здоровяки.

В другой раз я ужинал у одного промышленника, с которым познакомился через моего британского коллегу. Сам хозяин и его супруга были очень симпатичной парой; мы с ним могли общаться на французском и английском, что очень облегчило дело, и очень скоро подружились.

Мои друзья жили в красивой квартире в новом доме на краю города, среди садов, которым снег придал особую красоту. Мы собирались садиться за стол, когда прозвучал сигнал воздушной тревоги. Пришлось спуститься в подвал, где было оборудовано бомбоубежище. Мы находились там уже некоторое время, как вдруг хозяйка в отчаянии всплеснула руками и воскликнула: «Я оставила цыпленка в духовке!» Дело было серьезным. Она хотела вернуться на кухню, чтобы исправить ситуацию, но ее муж был непоколебим: «Тем хуже для цыпленка; я запрещаю тебе возвращаться в квартиру до отмены тревоги». К тому времени, когда мы снова смогли сесть за стол, цыпленок совершенно сгорел, но мы отнеслись к происшествию с юмором.

Я участвовал в жизни горожан, поскольку своего устроенного дома у меня не было. Встречался я с ними главным образом в ресторанах. В Хельсинки было много ресторанов, снабжение было еще хорошим, ограничения начались позже. Нордические, германские и скандинавские, рестораны были многочисленны, и обстановка в них весьма торжественна, имелись отдельные кабинеты для желающих уединиться и поговорить без свидетелей о личном или о делах.

Самым типичным был «Адлон», величественно импозантный и несколько печальный из-за его темных занавесей и ковров; персонал в нем был вышколен, как в начале века. Туда входили словно в храм, храм хорошего вкуса этой столицы. Где она, веселая и непринужденная атмосфера французских ресторанов? Сотрапезники сохраняли серьезность, исполняя обряд, начинавшийся с выбора на специальном столе обильных закусок, поглощать которые помогала водка, после чего они выбирали для себя столик и уже за ним продолжали есть и пить.

Другой ресторан, типа «погребок», «Кёниг», был менее чопорным, и его атмосфера напоминала все «Келлеры» Германии и Швеции. Я предпочитал его «Адлону», потому что в нем хоть изредка можно было увидеть улыбающиеся лица.

Также очень приятным был «Савой», расположившийся на крыше красивого здания. Старый метрдотель, сформированный швейцарской школой и разговаривающий на хорошем французском, встречал посетителей с утонченной вежливостью, непробиваемой внешними потрясениями, что очень успокаивало. Я много раз встречал там маршала Маннергейма и его неразлучного друга, генерала Вальдена.

Рестораны и бары имелись в отелях. Самым известным был «Кямп», посещаемый бизнесменами и иностранцами. Но всегда и везде главным были спиртные напитки. Просто невообразимо: здесь пьют все, пьют без перерыва, и даже самое крепкое здоровье не выдерживает этого. Пьют крепкий алкоголь. Конечно, северная кухня очень жирная, а спиртное растворяет жиры. Говорят, что оно согревает, но это сомнительно. Как бы то ни было, оно отупляет.

Откуда эта страсть, эта одержимость алкоголем? Я не мог этого понять до того дня, когда один офицер в высоком чине поведал мне: «Спиртное, – сказал он, – это наше солнце!»

В короткие зимние дни солнце действительно показывается редко. Ночь печальна и тяжела; нет никакой природной замены свету; снег, который так красиво смотрится в лесах и на полях… тот же самый снег надоедает жителям этой страны. И что же тогда, если они не могут или не хотят найти в себе душевные силы, чтобы держаться, чтобы выстоять? Что, если не искусственный рай, доступный всем: алкоголь!

Я, видя их, тоже загрустил, но грусть моя отличалась от их; я грустил от их грусти, грустил от того, что вижу гордых, независимых людей, побежденных климатом, вынужденных уступить искушению алкоголем!

А ведь они умели испытывать сильные эмоции, эти мужчины и женщины, и не только на полях сражений; они умели подниматься над радостями еды и выпивки и переживать волнение в концертных залах, откликаясь на зов музыки.

Война не прервала серию классических концертов, и в залах не было свободных мест. Оркестр имел непривычный облик: музыканты были солдатами, отпускниками или выздоравливающими после ранения, временно прикомандированными к городским службам. Они откликнулись на призыв дирижера, человека с широким лбом, который управлял своим коллективом с равными талантом и энергией. К сожалению, в их рядах имелись бреши, которые невозможно было заполнить, но артисты играли с таким настроением и с таким чувством, что публика не обращала на это внимания.

С какой любовью играли эти финские солдаты-музыканты! Мощь, волшебство, порыв музыки увлекали их. Они без неприязни играли произведения своего противника, возвышаясь над событиями, более сильные, чем сиюминутные