Вина - Владимир Николаевич Ерёменко Страница 22

Причудлива человеческая память. Многое в ней навсегда смылось, исчезло, что-то видится неясно, будто через кисею или дымку, а есть эпизоды, которые проступают с такой свежестью и отчетливостью, что Ивану Ивановичу порою кажется, было это только вчера.

9

Стоило Иванову свернуть на обочину своих воспоминаний, как в его тело впилась хвороба. «Как же так, — думал он, — все посыпалось сразу? Жил, держался, строил планы, были надежды — и вдруг все, как песок-плывун, поползло. Отчего так непрочно скроена человеческая жизнь? Ведь мои шестьдесят — это не годы. Не годы…»

А сколько не дожило и до этого срока, сколько его сверстников и моложе и старше остались там, на войне? Уже и косточек их не найти и в памяти стерлись… Что же это за штука — человеческая жизнь? Зачем она дана нам? Неужели только для того, чтобы промелькнуть искрой? Зачем тогда все страдания человеческие, начиная от появления в муках на свет? Может быть, лучше тем, кто так и не появился в этом мире? Неужели лучше то небытие, которого он так боялся в юности? Абсурд. Чепуха. Разве лучше, если бы его вообще не было?

Ты, Иван Иванович, додумался до ерунды. Это у тебя опять начала подниматься температура. Интересно, сколько может прожить человек с температурой выше тридцати восьми и его давлением? Этот вопрос он задал своему лечащему врачу. Тот, улыбнувшись, переадресовал вопрос:

— А как вы думаете?

— В моем положении, — ответил Иванов, — думать — непозволительная роскошь. Прожил неделю — и на том спасибо.

— Не преувеличивайте, Иван Иванович, — все в том же шутливом тоне продолжал врач. — Состояние у вас нормальное. Нормальное для больного с вашей болезнью, и такие живут долго…

— Многие до самой смерти, — вставил Иванов.

А врач, не заметив иронии, повторил:

— Да, живут до самой смерти. — Но тут же, спохватившись, сказал: — У вас, Иван Иванович, действительно сейчас все в норму должно входить. Только вы помогайте нам… А мы еще историю вашей болезни не заполнили. — Он тряхнул листами бумаги и примирительно добавил: — Сейчас отдыхайте, а в следующий раз мы побеседуем с вами подробнее. Мы, врачи, любопытные, и у меня много к вам вопросов. Отдыхайте!

Иван Иванович хотел сказать: «Дорогой доктор, мне сейчас надо спешить, а отдыхать я буду там», — и он уже готов был показать глазами вверх, но врач вышел, и Иванов только улыбнулся своей невысказанной шутке, а сам всерьез подумал: надо действительно поторопиться с земными делами…

Он взял с тумбочки амбарную книгу, соорудил на груди из одеяла и простыни для нее подставку и надолго задумался: с чего же ему начать запись для внука Антона?

Сегодня он чувствовал себя намного лучше и решил сделать первую запись, которую обдумал уже давно. Он знал: ее следует начать с самого светлого. Молодых не нужно пугать мрачным. Юная душа ранима, она должна зреть при солнце. В твоей жизни, Иван Иванович, тоже было немало светлого, и не только в детстве, что чаще всего вспоминается, но и потом: и до войны и после. Жизнь человеческая, как большая река, в ней есть все: и прекрасные вольные рыбы, и менее прекрасные, но тоже необходимые среди всего живого лягушки, жучки, дафнии и другие водяные жители. Нередко плывет на поверхности и нечто совсем ненужное, но не бывает большой реки и без этого, как не бывает жизни только из одного прекрасного, из одних удач и побед. Как любит говаривать его зав. отделом профессор Семернин: «Из одних перлов даже перловой каши не сваришь».

И еще об одном хотелось сказать Ивану Ивановичу своему внуку: у всего живого на земле есть начало и есть конец. Бесконечна только сама жизнь, которая сменяет нас. Молодые и беспечные, с легкостью расточающие дни и месяцы на пустое и никчемное, должны хотя бы редко, но задумываться об этой смене и своем ограниченном сроке. Не такой уж он большой у каждого из нас.

Молодость быстро проходит, сила иссякает, и человек неожиданно оказывается перед грустным порогом. Вроде бы и не жил, а уже надо спускаться с горы: и чем дальше, тем все стремительнее. К сожалению, а может быть, и к счастью, люди замечают сей рубеж только к пятидесяти. Именно тогда вдруг спохватываются и видят, что большинство их желаний и задумок так и остались в неприкосновенной чистоте. Жизнь прожита по обидной кривой и не похожа на ту, какая грезилась в молодости. И горько упрекает себя пятидесятилетний человек: «Мог бы и я, мог бы! Да не тем занимался, не на ту дорогу вышел».

И ему чудится, что не все упущено и он еще многое наверстает. Но сколько ему осталось лет для активной работы? Десять? Пятнадцать? Ну, а если повезет и судьба продлит твою жизнь еще на несколько лет, то это уже будут другие, подточенные закатом годы.

Иван Иванович повернул на бок свое занемевшее тело, сдерживая разлившуюся огнем жгучую боль. Она шла откуда-то снизу, обугливала левую сторону груди и ударяла в левую руку. Хотел переждать, но боль не проходила, а продолжала палить. Он знал, что если сейчас отдаться ей, то она сломает его обессилевшее тело. Надо отвернуть себя от боли. Он положил под язык таблетку нитроглицерина и скоро почувствовал пульсирующий шум в голове, и жжение в груди и руке стало проходить, будто в нем остывали и превращались в золу горячие угли. «Отпустило душу на покаяние…» — услышал он чьи-то слова, и ему показалось, что они шли оттуда же, из его детства. Так часто говорила бабушка.

Сделал несколько глубоких вздохов, и они будто очистили голову, в ней прекратился пульсирующий стук. «И на этот раз ты, Иван Иванович, перетянул канат. Перетянул — и радуйся…»

Мысли, которые оборвал приступ боли, постепенно возвращались. Хорошо бы записать то, о чем он только что думал. Это бы пригодилось Антону. А то ведь вряд ли придется ему самому сказать об этом.

У мальчика добрая и зрячая душа. Только бы не повредили ее…

Ивана Ивановича окатил страх за внука. Как он там, мой постреленок? Надо бы записку написать, пусть держится. Если поправлюсь, то обязательно заберу, хоть силой, а заберу. Хорошо бы в деревню, в родную Ивановку. Но Ивановки нет. Все равно надо показать внуку те дивные места. Речка-то Безымянка осталась. Осталась и чудесная петля, которой она обнимала деревню. Пусть посмотрит Иванов-младший, человек третьего тысячелетия, откуда пошел его корень, и пусть понесет в свое время, которое заказано ему, Ивану Ивановичу, хотя