Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… Страница 25

Самым именитым был жених Като – Давид Дадиани, сын правителя Мегрелии Левана V: худощавый, лощеный, с маленькими усиками. Говорил он мало, словно каждое его слово дорого стоило, и, как правило, по-французски.

Самым скромным выглядел Бараташвили, хотя по титулу тоже князь, но отнюдь не владетельный и совсем не богатый, – не имея средств к существованию, он работал чиновником Экспедиции суда и расправы. И писал лирические стихи на грузинском. Все они были посвящены некоей N, но по ряду признаков многие догадывались, что N – Като Чавчавадзе.

Сестры Чавчавадзе сидели рядышком: Нина Александровна – в черном глухом, Екатерина – в светло-сиреневом платье и с открытой шеей, на которую было надето жемчужное ожерелье.

Сестры Орбелиани на ее фоне смотрелись скромно: в сером и коричневом платьях, отделанных кружевами, простые прически с лентами; украшениями служили только серьги и броши.

Пили кофе и болтали на разные темы. Дадиани спросил Лермонтова:

– С легким ли сердцем вы покидаете Кавказ?

Тот ответил:

– Нет. Я, конечно, рад вернуться домой, но, с другой стороны, буду по Кавказу скучать. Здесь останется частица моей души.

– А сюжеты кавказские с собой повезете? – улыбнулась Като.

Михаил весело кивнул.

– Целый мешок сюжетов! Было бы только время сесть за письменный стол! Я иногда думаю об отставке.

– И о женитьбе тоже? – приставала младшая Чавчавадзе.

– О женитьбе пока не думаю.

Он глянул на Майко и отвел глаза.

– Отчего так?

– Чтобы сделаться главой семейства, надобно иметь прочные позиции в обществе. Не метаться, как я, с одного поприща на другое. Обрести статус. Может, к тридцати годам и созрею. Пушкин вот женился в тридцать один.

Дадиани поморщился.

– Пушкин женился поздно и неудачно. По вине его жены все и случилось: не смогла понять, что живет с гением. И что с гениями надо себя вести осмотрительно. Нина Александровна знает: ведь ее Грибоедов – гений.

Старшая Чавчавадзе не согласилась.

– Понимаете, Дато, гений гениален в чем-то одном. Скажем, в духовной сфере. А во всех других проявлениях вполне зауряден. Может пить, играть, волочиться за дамами, даже сплетничать, драться на дуэлях. Точно Сын Божий: внешне – человек, а по сути – Бог.

Майя Орбелиани задумчиво сказала:

– Значит, гений, как и Сын Божий, должен мученически погибнуть за всех людей?

– Как и Грибоедов.

– Пушкин, раненый, говорят, сильно страдал…

– Может ли гений умереть без страданий? Кто из гениев дожил до глубокой старости?

– Леонардо да Винчи.

– Вольтер.

– Гете.

Повернувшись к Бараташвили, Екатерина ввернула:

– Ну а вы, Николоз, готовы ли страдальчески умереть?

Молодой человек смутился, покраснел, как рак, и пробормотал:

– Да при чем тут я? Я не гений.

– Вы хотите дожить до старости?

– Кто не хочет! Каждый нормальный человек хочет.

– Я не хочу, – объявил Лермонтов с вызовом.

Все озадаченно уставились на него.

– Потому что считаете себя гением? – хмыкнул Дадиани.

Михаил ответил серьезно:

– Гений, не гений – это решать другим. И Богу. Я про другое: старость не дает озарений. Все озарения случаются только в юности. Реже – в зрелом возрасте. Значит, умирать надо не позже сорока, сорока пяти.

Неожиданно заговорила Майко:

– Как – жениться в тридцать и умереть в сорок? Не успев вырастить детей?

– Дети гению не нужны, – холодно отрезал поэт.

– Отчего ж? Вот у Пушкина – четверо детей.

– Говорят, что трое, – заметила Като, – младшая не его, а весьма высокопоставленной особы… В этом – подоплека дуэли…

– Ну не станем повторять досужие слухи, – упрекнула ее Нино.

– У Вольтера не было детей. И у Леонардо да Винчи.

– А у Гете были.

– Что это доказывает?

– Ровным счетом ничего.

Поэт упрямо повторил:

– Я хотел бы умереть в тридцать три.

– Как Христос? – тут же съехидничал Дадиани.

Майко вздохнула.

– Час от часу не легче: сначала в сорок, сорок пять, теперь уже в тридцать три. Я не понимаю.

– Гения понять трудно, – продолжал подшучивать владетельный князь.

Лермонтов поднялся с перекошенным от гнева лицом.

– Издеваться изволите? – впился он в Дадиани глазами. – Я не потерплю.

Тот воздел руки к потолку.

– Полно, дорогой. Я назвал вас гением – разве это издевка? Это признание вашего таланта.

– Вы прекрасно понимаете: я не про слова, а про интонацию. Интонация была оскорбительной.

– Да помилуйте – в мыслях не держал.

Михаил произнес зловеще:

– Я прошу у вас удовлетворения.

Дамы всполошились, стали убеждать мужчин прекратить их нелепую ссору, говорили, что поэт неправильно понял князя. Но тот настаивал:

– Я прошу у него удовлетворения. Или извинения.

Нина Александровна попросила с надрывом:

– Извинитесь, Дато, умоляю вас!

Князь тоже уперся.

– Да за что я должен извиняться? Никаких оскорблений не было. Он вообразил невесть что.

– Хорошо, пусть и не было, он вообразил. А вы извинитесь тем не менее. Чтобы не сделаться вторым Дантесом.

Лермонтов отреагировал.

– Отчего вы думаете, что он меня убьет? Может, я его?

– Этого еще не хватало! Мало было трагедий у нас в семье?

Екатерина присоединилась.

– Дато, в самом деле – что вам стоит принести извинения? Это моя личная просьба.

У Давида брови съехались на переносице и образовали складку, говорящую о крайнем неудовольствии.

– Если вы любите меня! – с вызовом сказала Като. – Если хотите счастья со мной!

Николай Бараташвили отвернулся и закрыл лицо руками: он дрожал, словно от озноба.

Помрачнев еще больше, князь проговорил:

– Хорошо, извольте.

Он поднялся.

– Михаил Юрьевич, я прошу меня извинить, если ненароком задел ваше самолюбие. Мне делить с вами нечего.

Лермонтов смягчился.

– Извинение принимается. Больше не сержусь.

– И пожмите друг другу руки, – предложила Майко.

– Совершенно верно: в знак примирения, – поддержала ее сестра.

После некоторой внутренней борьбы оба спорщика обменялись рукопожатием.

Все посидели какое-то время молча, чувствуя неловкость. Обстановку разрядила Като, взяв Давида под руку: «Мне необходимо сказать вам несколько слов…» Они ушли. Затем увела младшую Орбелиани Нина Александровна: «Майя, ты хотела посмотреть на мое рукоделие – с удовольствием покажу». – «Можно мне с вами?» – вызвался Бараташвили. «Разумеется, Николоз, пойдемте».

Лермонтов сидел напротив Майко. Понял, что оставили их нарочно. Он был взвинчен после ссоры, а теперь еще это испытание! Девушка, поняв его состояние, ласково сказала:

– Вы, оказывается, такой задира, Мишель.

Тот скривился.

– Он первый начал.

– Вот: типичные слова забияки.