Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2 Страница 31

Он <Лев Гумилев> рассказывал о последней встрече с матерью в 1961 году, перед тем как они расстались (это было за месяц до защиты им докторской диссертации). В те времена он часто ее навещал. Порой она встречала его холодно, иногда с важностью подставляла щеку. В тот раз она сказала Льву, что он должен продолжать делать переводы. На это он ответил, что ничего не может сейчас делать, так как на носу защита докторской, он должен быть в полном порядке, все подготовить.

— Ты ведь только что получила такие большие деньги — 25 тысяч. Я же знаю!

— Ну, тогда убирайся вон!

Лев ушел.

30 сентября 1961 года мы расстались, и больше я ее не видел, пока ее не привезли в Ленинград, и я организовал ее похороны и поставил ей памятник на те деньги, которые у неё на книжке остались и я унаследовал, доложив свои, которые у меня были».

Он — хороший сын. Он был за нее и даже ощущал себя ее защитником. По-ахматовски — гены — опровергает очевидное, лишь бы не писали.

Отзыв на «документальный роман» М. Кралина «Артур и Анна»: Предвзятый отбор сведений неизбежно создает искажение в любом изложении событий. Это абсолютно так. Предвзятый отбор создает искажение, но непредвзятого отбора не бывает. Суть только в совпадении предвзятостей.

Подлинный текст ценен лишь постольку, поскольку он достоверен, а дамы любили лгать всегда. Текст письма, написанного Ириной Грэм, несомненно достоверен, поскольку подлинно написан ею. Других документов, составленных лгущими дамами, в книге нет. Лгут, может, господа: Корней Чуковский, Маяковский. Хлесткий пассаж Чуковского о Лурье издан в дневниках Чуковского. Это к нему.

Интерес к сексу имел место во все века до и после н. э., но подменять им действительные, а не вымышленные биографии — непристойно. У Анны Ахматовой секса нет. Особенно в отношениях с Лурье. Правда, если это отношения, из которых можно изъять секс — то это будет слишком вымышленная биография.

Отношения были холодными, требовательными. Высота тона, взятая в Ты сын и ужас мой, сказанном чужим, для чужих, — была спекуляцией, а при живом и страдающем человеке — циничной спекуляцией.

Ахматова действительно была плохой матерью? — Бесспорно. Так сложилось, что моя собственная мать — известный адвокат, была знакома с Ахматовой. Когда та умерла, возникла тяжба из-за наследства. К моей матери обратились сразу две стороны: Пунины и Гумилевы. Понятно, что ей пришлось влезать во все это. Так что я это знаю, если уж не из первых, то из вторых уст — точно!

Когда умерла Анна Ахматова и жившая с ней в одной квартире дочь Н. Н. Пунина, Ирина, завладела архивом покойной и даже начала понемногу распродавать его <…>, я всей душой сочувствовала Л.H., слушая его жалобы: «[Ирка] <…> не отдает мне даже мои детские фотографии».

В любом книжном магазине есть полка с книгами Л. Н. Гумилева. Студенты с других факультетов и из других вузов приходили на его лекции, он сказал новое слово, неопровергнутое, в науке. Он нашел ненавистную Хазарию. Он знал множество европейских, тюркских, персидский языки и очень много работал, даже в лагере. Его имя носит Евразийский университет в столице Казахстана. Он знал, что такое война и сталинские застенки. У него была любовь и его мать была его Яго. У него не было никакого розового детства. Он прожил жизнь, быв там, где его народ, к несчастью, был.

Горькая любовь

Du mauvais cote de la quarantaine…[1]

После Берлина она нашла себе новый предмет — ленинградских мальчиков. Вернее, не сама нашла, как и с Берлиным, когда она, брошенная Гаршиным — она несомненно была брошенной, она вела себя как брошенная — оскорбленная, цепляющаяся, забывшая свое имя (это она, а не он забыл ее гордое и громкое имя), — она уже ни на что не надеялась, хоть и чувствовала, что слава — остов мощности ее личности — окрепла и возвышала ее над людьми. Вроде бы можно было и выбирать, только вот выбор был бедноват, уровню ее притязаний не соответствовал. Берлин сам вышел на нее, случайно наткнулся — уж он-то точно не искал — и исчез. Ей было даже так лучше выстраивать роман. В сквош играют с ровной стенкой, все зависит только от атлета, партнеров здесь не предусмотрено.

Мальчики тоже появились независимо от ее чар. Притягательность в ней создало время — прожитое ею и то, в котором жили они. Как всякий старик, она завидовала и не хотела отпускать их туда одних.

Так удивительно совпало, что они могли реально ревновать ее к Берлину, считать его достойным соперником, он мог занимать их мысли, ее желанность становилась очень реальной. Что им было б до того, если б у Анны Андреевны был роман с каким-нибудь ленинградским почтенным филологом или с относительно молодым — для них все равно папиком, в силу двадцатилетней разницы в возрасте с Анной Андреевной ряженным в клоунские балахоны «молодого человека» — физиком!

Другое дело — с настоящим — полунастоящим, но несомненно официальным — англичанином. ЖИВУЩИМ В АНГЛИИ ИНОСТРАНЦЕМ! Не каким-нибудь коммунистическим деятелем, борцом за мир, живущим подачками от командировок в СССР, а так вожделенно-буржуазно профессорствующим скучным интеллигентом.

Только тень Блока — пусть упорно, излишне, многозначительно упорно отрицаемая, но абсолютно реальная — посмотрите ее паспорт — волшебная, головокружительно приближающаяся от близости живой Анны Андреевны, — могла соперничать со смирным сэром.

Кокетство совсем в духе городничихи — хоть в городничихины времена до Анны Андреевны лет особенно и не доживали. Что она хотела услышать в 56-м году в ответ на дерзкие заявления о своем возрасте? Что все прекрасное в жизни у нее еще впереди?

Фотография Ахматовой 1927 года, сделанная Лукницким. Красивая, композиционно неожиданная. Ракурс недоработан — ложбинка над горбинкой визуально заполняется скулой, получается прямая линия ото лба до кончика носа, линия не ахматовская, взгляд замерший, стеклянный, поэтический. Темное платье с раскрытыми плечами. Милая улика — выбившаяся белая бретелька бюстгальтера или еще какого-то dessous. Для таких отношений еще не настало время. Это так. Это сейчас (впрочем, мода десятилетней давности) девушки (мода для молодых; Анне Андреевне 37) стали надевать черное белье под белые облегающие рубашки, а бретели — конструироваться с расчетом на то, что они будут на всеобщем обозрении, как всякая другая часть одежды. Но, как известно, нагота модного фасона или купального костюма преследует совсем иные цели, чем внезапно подсмотренная. Анна Андреевна при первом визите Лукницкого в темноте коридора (разруха) падает, оступившись, ему в руки, и он несет ее в комнату — непосредственно на диван. Легкие руки обвивали шею, а тут — бретелька, какой пустяк.