Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2 Страница 35

МУР просил о железнодорожном билете в Москву.

Ахматова действительно играла роль королевы, а все вокруг, включая Толстого, ей подыгрывали, но граф был особенно предупредителен и почтителен…

Она живет припеваючи, ее все холят, она окружена почитательницами, официально опекается и пользуется всякими льготами. Подчас мне завидно — за маму. Она бы тоже могла быть в таком «ореоле людей», жить в пуховиках и болтать о пустяках. Я говорю: могла бы. Но она этого не сделала, ибо никогда не была «богиней», «сфинксом», каким являлась Ахматова. Она не была способна вот так просто сидеть и слушать источаемый ртами мед и пить улыбки. Она была прежде всего человек — и человек страстный, не способный на бездействие, бесстрастность, не способный отмалчиваться, отсиживаться, отлеживаться, как это делает Ахматова.

К Ахматовой по лесенке поднимались хорошо одетые, надушенные дамы, жены известных и не очень советских писателей, с котлетами, картошкой, сахаром — с дарами. Нарядные дамы порой выносили помойное ведро и приносили чистую воду. Бывали и такие дни, когда ее никто не посещал. Тогда она смиренно лежала на своей кушетке и ждала или нового посетителя, или голодной смерти.

Цветаева не могла главным образом потому, что даже Ахматовой, которая делала это профессионально, приходилось работать на это, на поклонение.

Однажды случилось, что днем всем потребовалось уйти одновременно и Анна Андреевна на некоторое время должна была остаться одна. <…> Анна Андреевна решительно заверила меня, что тревожиться нечего, что для нее это нормально и привычно, что она даже любит побыть одна. Мы собрались уходить, но в последнюю минуту я замешкалась и вернулась к себе в комнату, а дочка моя убежала, не став дожидаться. Едва за ней захлопнулась дверь, как я услышала, что Анна Андреевна звонит по телефону. Она вызвала одну свою молодую приятельницу и стала настойчиво просить ее немедленно приехать, потому что она совершенно одна… Она с таким отчаянием повторяла «совершенно одна», что чувствовалось: для нее это невыносимо. Я дождалась, пока она ушла к себе, и постаралась выйти как можно тише, чтобы не смутить ее. (М. Алигер. Воспоминания. Стр. 363–364.) Ахматова любила молодежь, ей с молодыми было легко, но не со всеми молодыми — с такими, которым она могла рассказывать свои песни, они же пластинки. Георгий Эфрон мог стать, мог, скорее всего, не стать Бродским, но в Анне Ахматовой для него тайн не было.

Весной 1944 года Мура призвали, а 7 июля того же года рядовой красноармеец Георгий Эфрон погиб. Место его упокоения так же неизвестно, как могилы его отца и матери.

Let му people go

С Мандельштамом отношения были самыми прозрачными, Лукницкий простодушно их описал: она своим неошибающимся чутьем вычислила его место и заняла безупречную позицию рядом, он — проявил свой обычный наивный прагматизм, ни от чего его не спасший.

Так случилось, что арестовывали Мандельштама в присутствии гостьи.

Ахматовский «обезьяний документ» и предназначенный ей знак ордена — последнее из созданных [Алексеем] Ремизовым в России. В 1934 г. Ахматова продаст этот знак Литературному музею, чтобы иметь деньги на обратный билет из Москвы, куда ездила навещать Мандельштама, арестованного 13 мая в ее присутствии.

В 1934 г. Ахматова, после того как навестила в Москве Мандельштамов, продала один из экземпляров статуэтки [фарфоровой скульптуры сестер Данько] московскому Литературному музею, чтобы оплатить обратный билет в Ленинград. (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 82.) Что ни продано из архива — все на оплату билета. Сколько же стоил этот билет? Леву заставляла отрабатывать посылки, не спросить ли и с Мандельштамов за плацкарту?

Со вдовой Мандельштама хотела потихоньку раззнакомиться, избегала ее, потом был Ташкент, она Надежде Яковлевне даже в больницу запрещала заходить проведать. Когда бедной вдовице вышло послабление участи, а Мандельштаму вроде стали готовить сборник (Ахматова считала, что он не нужен — непонятен, а тем, кому он нужен, — у них и так он есть) — знакомство возобновилось.

В годах Анне Ахматовой под нажимом общественности решили дать жилплощадь и в Москве — ведь у нее столько дел, столько друзей здесь. По две квартиры в Советском Союзе лауреаты Государственных премий и депутаты Верховного Совета не имели.

Решили дать одну на двоих с Надеждой Мандельштам, той было чрезвычайно лестно.

А Воронков только спросил, какие у нас отношения и не сочтете ли вы такую квартиру коммунальной, на что я нагло объяснила, что мы обожаем друг друга.

Начальство беспокоилось также, чтобы и дом не был слишком старый, чтобы все — первый класс.

Дорогая Надюша, очень хочу жить с вами в Москве, лишь бы сохранился мой дом в Ленинграде. <…> В воскресенье еду к себе на дачу в Комарово. Ваша А. Ахматова.

Все это — гонения. Ну и счеты с Надеждой Яковлевной — той всегда надо было как бы невзначай демонстрировать различие в статусе.

Как всегда, явились народные чаяния.

Ей удалось немыслимое: она добилась у Суркова московской квартиры для Надежды Яковлевны Мандельштам (На самом деле Надежда Яковлевна через несколько лет сама купит себе кооперативную квартиру). Она была этим смущенно счастлива, так мне показалось. (Р. Зернова. Иная реальность. Стр. 35.) Представить себе Ахматову смущенной невозможно. Она легко изображает нужное смущение, когда все обстоятельства складываются так, как только она могла бы себе пожелать в самых жестко выстроенных мечтах, и угроза действительно смутиться абсолютно исключена — вот в эти моменты она может изобразить СМУЩЕНИЕ.

Наденька, при всей своей скандальности и экстравагантности, не стала затевать каких-то склок и выходок против Ахматовой. Она написала книгу.