Валерий Михайлов - Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей Страница 35

Которые давно уж не звучали

И вдруг с пера бог знает как упали!..

Сама поэма, с прерывающимся, извилистым, разветвляющимся полусюжетом, похожа на своевольную реку, которая неизвестно откуда истекает и неизвестно куда впадает, – или же на перемещение никому не подвластных, кроме неведомых воздушных потоков, клубящихся облаков. Все переплелось и постоянно меняется в этой картине – и повествование о сердечных приключениях беспечного барича Сашки, и летопись его «дворянского гнезда», и лирические авторские отступления, и петербургский свет с околопетербургским полусветом: высокое и низкое, близкое и далекое. Отголоски «Евгения Онегина» и «Домика в Коломне» слышны в этой свободной песне, однако лермонтовский голос всего слышнее. И он по-новому ясен, интонационно-богат, мудр и свеж: все оттенки настроений духа и ума перемежаются в нем естественно и привольно, дополняя друг друга и обнаруживая в авторе зрелую, глубокую и нечуждую жизни душу.

Луна катится в дымных облаках,

Как щит варяжский или сыр голландский.

Сравненье дерзко, но люблю я страх

Все дерзости, по вольности дворянской.

Спокойствия рачитель на часах

У будки пробудился, восклицая:

«Кто едет?» – «Муза!» – «Что за черт! Какая?..»

Ну, как же оплошал неуклюжий будочник!.. – Лермонтовская Муза едет!.. Да вот только узнать ее трудно – и не одному «спокойствия рачителю», отродясь ничего не читавшему, но и приятелям и редким наперсникам поэта: не та она, что прежде. Прямо и просто смотрит Лермонтов на жизнь:

Ни блага в зле, ни зла в добре не вижу…—

и, представляя себе свою будущую могилу да нищего странника, что, «…склонясь на крест святой…, проклянет… пылких мыслей тщетную свободу», поэт заранее скучает от этой пошлой картины:

Но нет, к чему мне плач людской?

На что мне черный крест, курган, гробница?

Пусть отдадут меня стихиям! Птица,

И зверь, огонь, и ветер, и земля

Разделят прах мой, и душа моя

С душой вселенной, как эфир с эфиром,

Сольется и развеется над миром!..

Хоть и куда как трезвее и проще стала его Муза, но она все та же – лермонтовская.

Пускай от сердца, полного тоской

И желчью тайных тщетных сожалений,

Подобно чаше, ядом налитой,

Следов не остается… Без волнений

Я выпил яд по капле, ни одной

Не уронил; но люди не видали

В лице моем ни страха, ни печали

И говорили хладно: он привык.

И с той поры я облил свой язык

Тем самым ядом и по праву мести

Стал унижать толпу под видом лести…

И вдруг поэт резко обрывает свою прежнюю привычную патетику будничным:

Но кончим этот скучный эпизод…

История человека как такового, «чья жизнь, как беглая звезда», – вот еще к чему сводится судьба беззаботного Сашки, – и Лермонтов, заглушая «буйным смехом… слова глупцов», указывает им на вечность:

О вечность, вечность! Что найдем мы там

За неземной границей мира? Смутный,

Безбрежный океан, где нет векам

Названья и числа; где бесприютны

Блуждают звезды вслед другим звездам.

Заброшен в их немые хороводы,

Что станет делать гордый царь природы,

Который, верно, создан всех умней,

Чтоб пожирать растенья и зверей,

Хоть между тем (пожалуй, клясться стану)

Ужасно сам похож на обезьяну.

О суета! И вот ваш полубог —

Ваш человек: искусством завладевший

Землей и морем, всем, чем только мог,

Не в силах он прожить три дня не евши.

Но полно! злобный бес меня завлек

В такие толки…

Тогда-то он и произносит:

…Век наш – век безбожный… —

боясь того, что какой-нибудь «шпион ничтожный» прославит его слова —

…и тогда

Нельзя креститься будет без стыда;

И поневоле станешь лицемерить,

Смеясь над тем, чему желал бы верить.

А далее идут блаженства 21-летнего Лермонтова:

Блажен, кто верит счастью и любви,

Блажен, кто верит небу и пророкам…

Блажен, кто думы гордые свои

Умел смирить пред гордою толпою…

Блажен, кто не склонял чела младого,

Как бедный раб, пред идолом другого!..

Блажен, кто вырос в сумраке лесов,

Как тополь дик и свеж…

Блажен, кто посреди нагих степей

Меж дикими воспитан табунами;

Кто приучен был на хребте коней,

Косматых, легких, вольных, как над нами

Златые облака, от ранних дней

Носиться…

Блажен!.. Его душа всегда полна

Поэзией природы, звуков чистых;

И не успеет вычерпать до дна

Сосуд надежд…

И не решится от одной лишь скуки

Писать стихи, марать в чернилах руки, —

Или, трудясь, как глупая овца,

В рядах дворянства, с рабским униженьем,

Прикрыв мундиром сердце подлеца, —

Искать чинов, мирясь с людским презреньем,

И поклоняться немцам до конца…

И чем же немец лучше славянина?

Не тем ли, что куда его судьбина

Ни кинет, он везде себе найдет

Отчизну и картофель?.. Вот народ:

И без таланта правит и за деньги служит,

Всех давит сам, а бьют его – не тужит!

Похоже, после весьма «воспитанных» молодых людей петербургского света, что производят впечатление «французского сада… в котором… хозяйские ножницы уничтожили всякое различие между деревьями», Лермонтов находит и другой сорт сограждан – поклоняющихся «немцам до конца». Два сапога пара: что офранцуженность, что онемеченность. Лермонтов чует прагматизм нового времени, кумир коего голимая выгода, польза, барыш, – и напрямую говорит, что враг – возомнивший себя учителем иностранец :

Вот племя: всякий черт у них барон!

И уж профессор – всякий их сапожник!

И смело здесь и вслух глаголет он,

Как Пифия, воссев на свой треножник!

Кричит, шумит… Но что ж? Он не рожден

Под нашим небом; наша степь святая

В его глазах бездушных – степь простая…

Ему ли, рожденному в сожженной, но не покорившейся Наполеону Москве, не помнить того, что несет его родовая память!..

Окончание поэмы «Сашка» словно бы перекликается с ее началом, где, едва заговорив о герое повести, Лермонтов тут же про него позабыл , чтобы пропеть гимн родному городу:

Москва, Москва!.. люблю тебя, как сын,

Как русский, – сильно, пламенно и нежно!..

5

Как русский… сильно, пламенно и нежно…

На чистом и светлом взлете духа вырываются такие слова!..

Это – из неразгласимого, из самых сокровенных глубин, где родниковой незамутненности и свежести чувство.

Редкое – для Лермонтова – признание… а стало быть, тем более достоверное.

И – совершенно органичное ему, его душе.

Незадолго до «Сашки», в 1834 году, он написал, по заданию преподавателя юнкерской школы, сочинение «Панорама Москвы». Не известно, то ли учитель по фамилии Плаксин подсказал эту тему двадцатилетнему юнкеру, то ли сам поэт выбрал ее себе. Было бы естественно предположить, что выбор был за Лермонтовым, ведь Москва его родной город, и про нее он никогда не забывал, где бы ни жил и ни скитался: в Тарханах, в Петербурге, на Кавказе.