Василий Ерошенко - Лидер Ташкент Страница 36

Орловский взволнован. Вероятно, его близким и друзьям было очень нужно, чтобы он - свой человек и в то же время представитель флота - укрепил их веру и надежды. И очевидно, он сказал им, что думает так же, как и они. А теперь вот сам ищет поддержки.

- Конечно, Иван Иванович, - говорю я, - фашистам здесь не бывать. Севастопольцы могут в этом не сомневаться.

Не знаю, способны ли сейчас помочь такие банальные слова, но других не нахожу. Может быть, и не нужно никаких слов. Сама мысль о том, что Севастополь можно сдать врагу, не укладывается в сознании.

А что положение тут тяжелое, мы со старпомом знаем одинаково хорошо. Таким оно еще не было. Но, наверное, что-то действительно должно произойти.

Нам обоим известно, что командующий флотом уходил на крейсере "Красный Кавказ" в Новороссийск. И раз уходил в трудное для Севастополя время, то, наверное, для того, чтобы обеспечить помощь ему с Большой земли. Есть и другие признаки подготовки флота к чему-то, выходящему за рамки обычных для последних недель действий. В ближних кавказских портах задержаны до особого распоряжения некоторые корабли. Там же находятся в резерве армейские части и морская пехота.

Но обо всем этом каждый из нас думает про себя. Орловский достаточно дисциплинирован, чтобы не вступать в обсуждение наблюдений и сведений такого рода. Получим приказ - будем знать, что и где надо делать.

Увы, приказа принять участие в крупной наступательной операции, предпринятой Черноморским флотом совместно с армией в последних числах декабря 1941 года, наш корабль не получил. Когда в Восточном Крыму высаживались десанты, освободившие Керчь и Феодосию, "Ташкент" продолжал свои рейсы Кавказ - Севастополь.

"Почему же нас там не было?" - в один голос спрашивали краснофлотцы, узнав о больших и радостных событиях в Крыму. Что скрывать - мне самому трудно было отделаться от чувства некоторой обиды, хотя и сознавал, что, вероятно, целесообразнее использовать сейчас "Ташкент" так, как он используется. Но все личные обиды отодвигала на задний план огромная гордость за родной Черноморский флот.

Керченско-Феодосийская десантная операция несравнима по масштабам с первым десантом, высаженным в сентябре под Григорьевкой. Исключительно дерзким был сам замысел: часть десанта высаживалась прямо в занятых врагом крупных портах, чего уж никак не ожидали застигнутые врасплох гитлеровцы. Отряды моряков-добровольцев, ворвавшиеся в гавани на сторожевых катерах, захватили причалы для подхода крупных кораблей с основными силами десанта. В операции отличились крейсер "Красный Крым", эсминцы "Шаумян", "Железняков", "Незаможник" (им командует капитан-лейтенант П.А. Бобровников, давно уже поправившийся после ранения под Одессой), многие корабли Азовской военной флотилии.

Особенно геройски действовал экипаж крейсера "Красный Кавказ" под командованием капитана 2 ранга А.М. Гущина. В Феодосии - враг, а крейсер швартуется у портового брекватера - дело просто беспримерное! В корабль попало полтора десятка вражеских снарядов, но зато его орудия расчистили десантникам путь в город. Возвращаясь в Феодосию с подкреплениями, крейсер подвергся бешеным атакам с воздуха. Кормовые отсеки его были полузатоплены, однако моряки электромеханической боевой части, возглавляемой Г. И. Купцом - едва ли не самым известным на Черном море корабельным инженер-механиком, - отстояли "Красный Кавказ", обеспечили ему возможность дойти до базы.

Восхищаясь доблестью моряков этого крейсера, я никак не предполагал, что меньше чем через год мне предстоит вступить в командование "Красным Кавказом", ставшим к тому времени гвардейским кораблем...

Подробности Керченско-Феодосийской операции, о которых я упомянул, стали известны "ташкентцам", как и всему флоту, в начале января. А 31 декабря 1941 года мы шли из Поти с очередным боевым грузом для Севастополя, зная лишь, что Керчь и Феодосия очищены от фашистских захватчиков и высадившиеся там советские войска продолжают наступление.

Первые вести о черноморской победе были прямо-таки окрыляющими. Все понимали, какая это мощная подмога Севастополю. Острая тревога за него проходила, как прошла тревога за Москву, охватившая нас в конце октября и сжимавшая сердце весь ноябрь. Теперь от столицы фашисты отброшены уже далеко. И вот начинаем наступать и здесь на юге!

В канун Нового года всегда тянет оглянуться на год прожитый. Но в этот раз вспоминаются лишь события последних шести месяцев. То, что было до 22 июня, кажется невероятно далеким. А этим шести месяцам можно подвести некоторый итог.

Думаю о том, что мне ближе всего, - о корабле, о нашем экипаже, о моих боевых товарищах.

За полгода войны все мы, не исключая и тех, кто знаком давно, как бы заново узнали друг друга. В каждом стало заметнее для окружающих самое существенное, главное, то, чем живет человек. А второстепенное, хотя бы оно и казалось раньше важным, как-то перестало привлекать внимание.

Нельзя было не оценить в боевых походах, например, штурмана Еремеева. О нем лестно отзывался прежний командир. И все же что-то беспокоило меня в этом лейтенанте, особенно самонадеянность или то, что казалось ею. Думалось, потребуется контролировать его работу строже, тщательнее, чем я привык, плавая с другими штурманами.

А теперь я уверен в Еремееве, как в самом себе. У него и профессиональная хватка, и какая-то особая интуиция, позволяющая без объяснений понимать маневр командира. Самонадеянность же, смущавшая меня, обернулась просто умением Александра Матвеевича не сомневаться в том, что сделано точно и четко. Иной раз сам спросишь в сложной обстановке: "Штурман, может быть, сбавить ход?" А он в ответ: "Не надо, товарищ командир. Если понадобится, я попрошу". И верно, попросит тогда прямо, без стеснения и извинений, а перестраховываться не станет. Но узнал я все это о штурмане, лишь поплавав с ним по беспокойному военному морю.

А Павел Петрович Сурин... Мне, правда, узнавать его характер не требовалось. Еще на "Шаумяне" приходилось защищать механика от нападок за педантизм, за несговорчивость, за пресловутую записную книжку, где он постоянно фиксирует своим удивительно мелким почерком какие-то претензии то к машинам, то к подчиненным. Изменить Сурина, вероятно, невозможно. Все осталось при нем: и на самый малый промах не может не указать, и с записной книжечкой не расстается по-прежнему. Но те, кому эти его привычки, бывало, портили настроение, знают теперь о мужестве нашего мрачноватого механика в бою и видели, на что он способен, когда устраняются нанесенные кораблю повреждения. И вот - те же люди уже гордятся Суриным.

Еще ближе к краснофлотцам стали за эти военные месяцы политруки Смирнов и Беркаль. Крепко вросли в корабельную семью молодые командиры, пришедшие позже других, - и Латышев, и Балмасов, и лейтенанты-артиллеристы. Быстро освоился на "Ташкенте" командир зенитной батареи лейтенант Роман Гиммельман, киевлянин родом. Все мы приобрели в его лице смелого и энергичного боевого товарища.