Вениамин Каверин - Эпилог Страница 39

Он женился (это был третий и не последний брак) на Зинаиде Виссарионовне Ермольевой — событие не равнозначное для молодых супругов, потому что привязанность Льва продолжалась пять-шесть лет, а Зина (она была моим близким другом, и по имени-отчеству я ее никогда не называл) полюбила его на всю жизнь и во имя этого чувства десятилетиями приносила ему бесчисленные жертвы.

Рассказывая о старшем брате, я волей-неволей буду вынужден не раз коснуться этих удивительных отношений. Они осложнялись двумя причинами, о которых необходимо упомянуть, чтобы дальнейшее было понятно. Первая заключалась в том, что с такой же преданностью, с такой же невозможностью отказаться от своего чувства Зину любил ближайший со студенческих лет друг Льва Алексей Александрович Захаров. Я упоминал о нем во второй части «Освещенных окон» — быть может, читателю запомнилась сцена на Второй Тверской-Ямской зимой 1919 года, когда Захаров и Лев спорили с комбригом Климановым, вскоре скончавшимся в Москве от «испанки».

А вторая причина в полной мере относилась к личности Льва и заключалась в том, что — как ему тогда казалось — ему была «не показана» семейная жизнь. Пожалуй, о нем можно сказать, что он любил всех женщин на свете или, по крайней мере, жалел, что они, все до единой, не принадлежат ему, — черта, характерная для людей холодных и страстных. Но Лев был сложнее. В нем соединялись и привязчивость, и ирония, и способность подняться над своей «холодной» силой во имя человечности и добра.

Однако в начале тридцатых годов неравнозначность отношений привела к тому, что Лев переехал из Москвы в Баку. Этому предшествовали счастливые события — поездка во Францию, где молодые прекрасно провели отпуск в Вильде-Франш, успешно работая в Институте Пастера.

Потом начались ссоры, связанные, как это ни парадоксально, с нормами поведения в науке. У Льва всегда была нападающая позиция, у Зины — умиротворяющая, и возражения, не высказанные в докладах и на конференциях, разгорались дома. Было ли это соперничеством? Не думаю, хотя честолюбие в известной мере играло роль в расхолаживающихся отношениях.

Тем не менее переезд Льва в Баку был подсказан совсем другими обстоятельствами, не имевшими почти ничего общего с его

семейными делами. В Москве он заведовал отделением Института микробиологии Наркомздрава, в Баку ему предложили должность директора Азербайджанского института микробиологии. Одновременно его избрали на кафедру микробиологии медицинского института. Ничто не удерживало его в Москве. Ученик профессора В.А.Барыкина, он не разделял его теории иммунитета. Более того, основываясь на своих экспериментальных данных, он, со свойственной ему энергией, старался подорвать теорию своего учителя на всех конференциях и ученых советах.

Он сам рассказал — и лучше, чем это мог бы сделать я, — о том, что произошло с ним в Азербайджане. Его очерк под странным названием «Руда» (Наука и жизнь. 1966. № 12) — так неудачно была зашифрована чумная эпидемия — почти не расходится с мемуарами, находящимися в моем распоряжении. Отсылаю к нему читателя — по остроте ситуаций, по мотивам, которые вопреки блистательной подлинности вообразить почти невозможно, он напоминает лучшие романы Грэма Грина. И я в трилогии «Открытая книга» попытался воспользоваться записками брата, но потерпел неудачу как раз по той причине, что эта история настолько законченна сама по себе, что вложить ее почти не тронутой в другое произведение оказалось невозможным. Об иных событиях, действительно необыкновенных, говорят в наше время: «Да это роман!» Так и история противочумной экспедиции в Азербайджане представляет собою полный и необходимый набор материала, поражающего своей готовностью к художественному воплощению.

О том, как на другой день после возвращения в Гадрут вагоны были оцеплены, потому что ближайшая сотрудница Льва (которую и в очерках, и в мемуарах он называет Верой Николаевной) заболела — а на другой день и он, — рассказано в очерке. Но письмо младшему брату, «с которым Лев был очень дружен», лишь упомянуто. Оно было запечатано в конверт, а на конверте несколько слов: «Письмо написано в резиновых перчатках и маске». «Я подчеркнул эту фразу, — пишет брат. — Боялся, что письмо сожгут и не передадут».

Очерк кончается словами, которыми, может быть, мне следовало начать эту главу: «Нарком здравоохранения встретил меня ласково. Жал руку, благодарил. Сказал, что меня представляют к ордену Красного Знамени и выбирают в кандидаты ВЦИКа» (Лев никогда не был в партии)… «Судьбе было угодно, чтобы обещанный орден я получил только через тридцать пять лет, в день своего семидесятилетия; ну а из членов АзЦИКа я быстро выбыл в качестве “врага народа”. А вот участь чудесного вина, привезенного из Гадрута, осталась мне неизвестна».

Мои тогдашние хлопоты о нем трудно отделить от других, относившихся к 1937 году, когда его снова посадили, и к 1940-му, когда после третьего ареста он был приговорен к десяти годам и сослан. Воспоминания путаются, скрещиваются, мешают друг другу. Ясно одно: в течение тридцатых, сороковых, да и пятидесятых годов я постоянно беспокоился о нем: по независимости своего характера, по настоятельной склонности искать в своей и чужой деятельности здравый смысл он был идеальным объектом для ареста. Что сказать о человеке, который, поссорившись с секретарем парткома, бросает в него первый попавшийся предмет и выгоняет из своей лаборатории? Кажется, это было в Москве, когда он работал в Институте имени Габричевского, в начале тридцатых. Фамилию секретаря я помню: Великанов.

За что его посадили в Баку? Не знаю. Думаю, что не знал и он. Причины, как известно, ткались из воздуха, как платье для короля в сказке Андерсена. Возможно, впрочем, что для ОГПУ было важно доказать, что чума была занесена диверсантом, а он, перелистав десятки старых медицинских журналов, убедился в том, что по соседству с Гадрутом чумные вспышки бывали и раньше, о чем просто забыли…

Кто мог мне помочь? Многие. Кто не откажет? Горький.

Он любил меня, мы переписывались, в моей жизни уже была непоправимая на первый взгляд беда, когда он выручил меня, решившись на крайнее средство: в 1924 году, после университета, я был призван в армию, и меня по ложному доносу зачислили в «команду обслуживания» — нечто вроде армейского ассенизационного обоза. Он написал Каменеву, который был тогда председателем Комитета обороны, и меня перевели в армию, а потом вернули право остаться при университете (нынешняя аспирантура). Переписка по этому поводу хранится в Музее Горького.

Да, надеяться можно было только на него, и, написав ему подробное письмо (в котором, к сожалению, нельзя было упомянуть о рекордно быстрой расправе с чумой в Азербайджане — чумы не было, она померещилась, приснилась), я поехал в Москву.