Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2 Страница 41

Когда меня ввели к ней, она сидела у стола с благосклонной улыбкой. Во всем ее облике было что-то царственное. Да, иначе не определишь.

1932–1933 гг. Ленинград.

Столовая Союза писателей. Когда мы, получив по карточкам свою еду, устроились за столиком, то увидели, что к кассе подходила женщина — высокая, очень худая, в пальто осеннем сером, но укутанная в большой шарф (плед) и платок теплый шерстяной на голове. <…> Ее глаза (их не спутаешь ни с чем) были полны такой скорби, такого глубокого горя, что становилось невыносимо тяжело на душе. (А. В. Смирнова-Искандер. Воспоминания об Анне Ахматовой. Я всем прощение дарую. Стр. 69.)

На переводы ей не везло. Меня переводят плохо. Видимо, меня нельзя перевести. <…> Она не унывает: С меня хватит и двухсот миллионов наших читателей». (ОМ. Малевич. Одна встреча с Анной Ахматовой. По: Я всем прощение дарую… Стр. 51, 56.)

A poet is a hero of his own myth.

И не только поэт.

А мне он [Борис Анреп]сказал: «Вам бы, девочка, грибы собирать, а не меня мучить» (А. Ахматова. Т. 5. Стр. 6). Поразительно и подозрительно похоже на: А Николай Гумилев говорил, когда хвалили мои стихи: Моя жена еще и по канве отлично вышивает. Маловероятно, чтобы кто-то из поименованных господ с такой нарочитой, служащей для снижения своего истинного — страстного и восхищенного — чувства простотой стал бы выражаться. Анной Андреевной такие реплики придумывались легко.

Все парами: сейчас встречу Маяковского. Сейчас встречу Ахматову. Какой красивый француз, какая красивая француженка.

Это должен был быть кто-то знаменитый, кто-то вроде Блока. Первое, что я услышала об Ахматовой — «она любила Блока». Легенда, к которой она, по-видимому, сама была причастна.

Дело Бродского

К этому времени у А<хматовой> накопился сорокалетний опыт ходатайств за преследуемых, видимо, с сопутствующим подобному опыту фатализмом, — ср. воспоминания <…> об эпизоде еще 1929 года: «Наш разговор прервался приходом дамы, которая начала просить А<хматову> похлопотать, походатайствовать за арестованного писателя, кажется, Замятина. А<хматова> с волнением ответила ей: «Вы сами понимаете, что это бесполезно. Вспомните, что нам сказали в 1922 году: «Талантливый поэт, но не менее талантливый заговорщик» (А. А. Русанова, Т. А. Русанова. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 622.) Сорокалетний опыт заявлений: Это бесполезно. Раз в семь лет отвечаешь просителю: Это бесполезно — и слывешь ходатаем за преследуемых.

Вчера подписала документ <в защиту И. Бродского>. Там будет всего 10 подписей. (Летопись. Стр. 655.)

Подпись Ахматовой появилась, когда суд уже давно состоялся, Бродский отбывал наказание, петиция была — о снисхождении к нему, о проявлении милосердия, о смягчении участи. Это не был один из тех настоящих, деятельных — бесполезных, опасных для подписантов — предшествующих суду протестов, воплей о том, что над Бродским творится беззаконие. Там Ахматовой не участвовало. Ахматова подписывалась в том, что за спасение души и преступничков надо жалеть. К этому времени планка строгости закона была зафиксирована — и для обвиненного, и, что единственно занимало Ахматову, для заступника.

Л. Чуковская привезла А.А. запись Ф. Вигдоровой обоих судов над И. Бродским. А.А. отказалась их читать.

Тем не менее, как известно, в истории с Бродским она делала для его освобождения все, что было в ее силах. В качестве иллюстрации этих усилий приводится ее собственноручная запись в ее собственном дневнике. Я рада, что осталась ему верна до конца (тел.<еграмма?> Микояну), хотя гордиться этим решительно не стоит. (Записные книжки» Стр. 669. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 622.)

Она рассматривала вариант быть ему неверной?

Рада и горда в казенной речи так часто стоят вместе, что уже стали восприниматься как одно слово, выражающее советский восторг. На самом деле, особенно когда речь идет о деле помощи ближнему, радоваться (радоваться, естественно, не за себя, что смогла превозмочь трусость или злорадство и поработала для другого, а за то, что помощь оказалась действенной) — это одно, а гордиться — это другое. Это возвыситься над теми, кто заставить себя к такому подвигу не смог, и это уж совсем плохо, и Анна Андреевна совершенно справедливо отмечает — для тех, кто даже такого не понимает, — что гордиться этим РЕШИТЕЛЬНО — еще ее одно казенное, надуманное («старомодная», «пахнущая стариной» лексика) слово — не стоит. Она, конечно, знает, что она РЕШИТЕЛЬНО ничего для освобождения Бродского не сделала. Его отец по следам приговора писал куда-то очередное (родители бьются до последнего) письмо, поименовывая всех, кто в его сыне принял участие, — Ахматову не вспомнил (на всякий случай — для защитников: «беречь» ее было совершенно незачем, она была в гораздо большей силе и гораздо меньшим рисковала, чем названные живые и старые Чуковский, Маршак и др). Она — решительно, в письменной форме заявляет, что гордиться не будет, что знает хорошо, что это не подобает, такая настойчивость нужна для того, чтобы скрыть то, что гордиться РЕШИТЕЛЬНО, абсолютно нечем. Тел. Микояну никаких не было, звонить не могла, телеграмм не слала. Дневник писался на публику. Всей «истории с Микояном» было вот что:

Идея личного обращения А.А. к председателю президиума Верховного Совета СССР А. И. Микояну принадлежала писательнице Ольге Чайковской: «Я изложила суть дела, А.А. ответила, что хорошо знает молодых ленинградских поэтов, все они у нее бывают, Бродский среди них, безусловно, самый первый, и если это нужно, она пойдет к Микояну. <…> А через некоторое время встретила я Сергея Наровчатова, поэта, он был в ту пору секретарем Союза писателей СССР. «Какой-то идиот, — сказал он мне, — уговорил А.А. идти к Микояну просить за Бродского, я ее ЕЛЕ ОТГОВОРИЛ (выделено Т.К.). <…> Неужели люди не понимают, что весь Бродский не стоит одной минуты волнения А., вредного для ее здоровья?

Вот и весь тел.