Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2 Страница 42

Вот и весь тел.

Если вы сделали многое, но не смогли спасти свою собаку, что тут говорить, что вы РАДЫ, что остались ей верны до конца, какие варианты могли быть — разве только если ваша совесть не совсем чиста? Никто не рад, что собака погибла, а уж радоваться тому, что не провалялись под ее визги на диване, и тем более с гордостью записывать свои подвиги вроде ни к чему — и так понятно, что пытались сделать все. Если ее удалось спасти, то радуются не тому, что с брезгливостью от нее не отвернулись, а тем счастливым случайностям, которые привели к правильному решению: я так рада, что вспомнила об N, который в таком же случае обратился к такому-то врачу… ТЩЕТНЫМ, или без ваших записей о том незаметным, усилиям радуются, когда они были предприняты для очистки совести.

Ахматова рада, что осталась Бродскому верна до конца. Поскольку она НИЧЕГО не сделала реального в его защиту, ее верность заключалась в том, что она публично от него не отреклась и не предала анафеме в печати. Порадуемся и мы за нее.

Кроме того, А.А. пыталась воздействовать на Д. Т. Хренкова, чтобы он опубликовал стихи Бродского: «Не будете печатать?» (книгу находящегося под судом поэта) — «Не буду». — «Тогда и я свою книгу вам не дам» (Д. Хренков. День за днем. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 623.)

Такое мы уже слышали: «Я им скажу, дайте мне Иосифа, а то я не поеду!» (В Италию). Чем только не рискует для спасения молодого поэта!

Портреты

Портрет претенциозный (автор действительно что-то хотел выразить и в этом преуспел), но сама Анна — изумительно хороша. Это какая-то невиданная породистость». (B. C. Бабаджан. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 445.)

Ахматова в синем трикотиновом платье — была тогда такая материя, из которой в Советском Союзе шили платья, а на Западе — белье…

В. П. Астапов лепит портрет А.А.: Анна Андреевна мне заметила: «А для чего вы лепите холку? И неужели она такая огромная? <…> Я надеюсь, что модель вполне заслуживает того, чтобы художник не на всех деталях заострял внимание». (Летопись. Стр. 606.) Такой дремучий барский соцреализм. Задача портрета видится в точности и приятности изображения деталей. А скульптор, может, через холку-то все свое видение и передать хотел…

Существуют скульптурный автопортрет Лили Брик и карандашный — Анны Ахматовой. Брик училась ваянию, Ахматова изобразительному искусству — нет. Дамы на собственного изделия портретах хороши. Лиля Брик — потому что так сложились художественные идеи, которые она вкладывала в работу, Ахматова — как хороша головка, цветными карандашами нарисованная девочкой в альбоме — такой, какой она хочет, чтобы ее видели подружки. В бриковскую женщину можно влюбиться, ахматовская до неловкости за нее влюблена в себя сама.

Бродский: власть любит оды, которые до нее не дотягивают. Так Ахматова предпочитала портреты, которые не дотягивают, и Альтмана не любила. (М. Гаспаров. Записи и выписки. Стр. 151.)

В чертах у Ольги Сед<аковой> смысл есть — точь-в-точь советской примадонне (то есть прима-балерине):

Остра, черна лицом она и т. д. (В. Ерофеев. Записные книжки. Книга вторая. Стр. 343.) Определенностью и остротой лица, и особенно необходимостью держать на нем всегда определенное и осознанное выражение, Седакова действительно похожа на Майю Плисецкую. Особенно если вспомнить раздражение Майи Михайловны перед дряблыми, ускользающими и размятыми лицами — можно вздохнуть с облегчением: Ольга Седакова плисецкого негодования избежит.

На самом деле значительность своего лица Седакова посвящала Анне Ахматовой.

А первое впечатление от Ольги было не то чем-то заколдованности, не то кем-то замордованности. Не то в чем-то замурованности. (В. Ерофеев. Записные книжки. Книга вторая. Стр. 344.) Анной Ахматовой, в Анне Ахматовой.

«Портрет А. я писал в своей московской мастерской, — говорит Мартирос Сергеевич. — В подъезде не работал в те дни лифт, но А.А. приходила на сеансы точно без опоздания, хотя идти надо было на восьмой этаж»

Ахматова, несмотря на возраст, была красива. Черные, необычного разреза глаза. Гордая осанка. Ироническая улыбка. <…> хотя сама она уже расплылась, под халатом — просто шелковая рубашка (при всей бесформенности русских женщин как-то слишком часто люди не могут не вспомнить, что А.А. забывала или ленилась надеть бюстгальтер). Все же она, видимо, хотела произвести эффект этим черным японским шелковым халатом с большим красным цветком на спине. (О. М. Малевич. Одна встреча с Анной Ахматовой. Я всем прощение дарую. Стр. 57.) Ох, вот так мы жили. Из доноса в КГБ штатной осведомительницы Софьи Островской: «…единственный ее красивый туалет — японский халат, привезенный в подарок из Германии» (М. Кралин. Победившее смерть слово. Стр. 228.)

Французская женственность в толстовские времена, вернее, в толстовском мировоззрении, была синонимом фальшивости, нарядно упакованной уловки. Сейчас (да и Толстых нету) немеркнущий французский шарм — это женщина без возраста или даже в возрасте. Она не отбеливает зубы; лечит их, но не покрывает винирами, не выравнивает (правда, она и не англичанка и зубы сами по себе растут у нее достаточно ровно), не носит каблуков, не выжигает волосы, не носит круглогодичного загара, не любит не только люрекса, но даже просто цвета, разве что как знак того, что она не зациклена на обязательной монохромности. Она даже не растет — француженки невысоки — и на конвейере рядом с Барби, следовательно, не лежит. Шарм Анны Ахматовой вневременной, она для каждой культуры была бы красавицей.

Анна Ахматова в 1936 году. …такая худая, каких я никогда не видела, с выпученными огромными светлыми глазами, с длинной шеей, с длинной головой и с длинной сизой челкой, непричесанная, в каком-то халате безнадежного цвета. (Р. Зернова. Иная реальность. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 20.) Брат ее был уже определенно похож на динозавра. Такие семейные черты не прячутся, с годами они окончательно уродуют людей — с Ахматовой этого не случилось. С ней произошло наоборот — исчезли длинная шея и длинная голова. Блестящими и выразительными стали старческие глаза, полнота — если не думать о том, что там, под платьем, — стала царственной. Такое случается только с настоящими красавицами. Я только пялилась, пялилась на живую Ахматову, страшную, как баба-яга, которой детей пугают. (Р. Зернова. Иная реальность. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 20.)