Ральф Дутли - Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография Страница 46

Месяц спустя, 25 ноября 1920 года, возникнет стихотворение, в котором запечатлен один из мандельштамовских «своеобразных снов». Здесь говорится о похоронах в Петербурге и встрече в будущем, о возможности возвращения. Надежда Мандельштам пишет, что под словом «мы» в этом стихотворении подразумеваются поэты, близкие друг другу, «заговоренные против пустоты», — те, что накануне Первой мировой войны объединились в группу акмеистов: Гумилев, Ахматова и сам Мандельштам[182]:

В Петербурге мы сойдемся снова,Словно солнце мы похоронили в нем,И блаженное, бессмысленное словоВ первый раз произнесем.В черном бархате советской ночи,В бархате всемирной пустоты,Все поют блаженных жен родные очи,Все цветут бессмертные цветы (I, 149).

«Похороны солнца» означают смерть поэзии, которая нередко ассоциируется у Мандельштама с насильственной смертью Пушкина. В очерке о Скрябине он говорит о «солнечном теле поэта»: «Ночью положили солнце в гроб…» (I, 201). Поэты, без сомнения, умирают, но они вернутся, ибо «блаженные жены» исполнят свой долг хранительниц любви: «Может быть, века пройдут, / И блаженных жен родные руки / Легкий пепел соберут». Но в современном Петрограде царит страх, и чуткий поэт-полуночник тревожно произносит свою молитву за «блаженное, бессмысленное» поэтическое слово.

Дикой кошкой горбится столица,На мосту патруль стоит,Только злой мотор во мгле промчитсяИ кукушкой прокричит.Мне не надо пропуска ночною,Часовых я не боюсь:За блаженное, бессмысленное словоЯ в ночи советской помолюсь (I, 149).

«Блаженное, бессмысленное» слово оказалось слишком правдивым. В последнем прижизненном сборнике стихов Мандельштама (1928) цензура потребовала заменить «советскую ночь» на «январскую», а кроме того — поместить это стихотворение среди тех, что написаны до Октябрьской революции. В стране, где якобы светило «солнце будущего», слова «советская ночь» воспринимались как ересь.

Осенью 1920 года Гумилев знакомит Мандельштама с актрисой Александринского театра, красавицей Ольгой Арбениной, и тот, по уши в нее влюбившись, пишет несколько посвященных ей любовных стихотворений, которые принадлежат к числу самых волшебных в русской поэзии. Стихотворение «Возьми на радость…» навеяно античными образами, аналогией, заимствованной из платоновского диалога «Ион»: между поэтом и пчелой, поэзией и медом. Пчелы были священными существами Персефоны, жены Гадеса, богини подземного царства. Дар поэзии, согласно древнему мифу, тесно связан со смертью. О страхе и смерти говорят стихи Мандельштама, написанные в те голодные и холодные дни, но также — о поцелуях, солнце, поэзии.

Возьми на радость из моих ладонейНемного солнца и немного меда,Как нам велели пчелы Персефоны.

Не отвязать неприкрепленной лодки,Не услыхать в меха обутой тени,Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи,Мохнатые, как маленькие пчелы,Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,Их родина — дремучий лес Тайгета,Их пища — время, медуница, мята.

Возьми ж на радость дикий мой подарок —Невзрачное сухое ожерельеИз мертвых пчел, мед превративших в солнце (I, 147).

«Нам остаются только поцелуи»

Актриса Ольга Арбенина, которой осенью 1920 года Мандельштам посвящал любовные стихи

Вместе с Ольгой Арбениной Мандельштам слушал оперу Глюка «Орфей и Эвридика» в постановке Всеволода Мейерхольда, осуществленной им еще в 1911 году в Мариинском театре и возобновленной в 1920-м. В одном из стихотворений ноября 1920 года возникают «хоры слабые теней» и звучит ария из этой оперы (I, 148–149). Сочинение Глюка навсегда останется для Мандельштама его любимой оперой, а миф об Орфее, спустившемся в ад, навсегда сохранит важное значение для его поэтики.

Стройная, как девочка, Ольга Арбенина, которой влюбленный Гумилев также посвятил стихотворение («Ольга»), ассоциируется у Мандельштама с прекрасной Еленой, Эвридикой и Психеей, воплощением души у древних. Два «летейских» стихотворения Мандельштама, созданные в октябре — ноябре 1920 года, повествуют о нисхождении души и слова в подземное царство. Душа виделась древним грекам юной девушкой с крыльями бабочки или же ласточкой. С этой ласточкой и «безумной Антигоной» Мандельштам отождествляет поэтическое слово:

Я слово позабыл, что я хотел сказать.Слепая ласточка в чертог теней вернется,На крыльях срезанных, с прозрачными играть,В беспамятстве ночная песнь поется (I, 146).

Согласно этому мифу, слово должно сойти в царство мрака и смерти, если только оно желает однажды вернуться, храня память о смерти и мертвых: «А на губах, как черный лед, горит / Стигийского воспоминанье звона».

8 декабря 1920 года Мандельштам вместе с Ольгой посещает балет Стравинского «Петрушка»; затем следуют стихи о прощании и разлуке. Влюбленность поэта, почти забывшего в это время о киевской встрече в мае 1919 года, была безнадежной. Мандельштам не годился на роль обольстителя и Дон Жуана, его подлинное обаяние было неотделимо от магии его стихов. В одном из них («За то, что я руки твои не сумел удержать…») влюбленное Я поэта вещает из чрева Троянского коня (I, 150–151) — намек на рассказ Менелая в четвертой песни «Одиссеи». Прекрасная Елена ускользнула от него слишком быстро. А красота Арбениной окончательно воплотилась в стихи. Ослепленный страстью поэт признается: «На дикую, чужую / Мне подменили кровь» (I, 152). В конце арбенинского цикла он, все еще исполненный нежных чувств, обещает более не ревновать и — «угли ревности глотает» (I, 153). Но даже ироническая игра в стихотворении «Мне жалко, что теперь зима…» не способна заглушить меланхолической тоски:

И право, не твоя вина, —Зачем оценки и изнанки?Ты как нарочно созданаДля комедийной перебранки. […]

Так не старайся быть умней,В тебе все прихоть, все минута,И тень от шапочки твоейВенецианская баута (I, 152).

Опера Глюка, балет Стравинского, венецианский карнавал… Голодные петербуржцы хватались за эти красочные представления, как утопающий за соломинку. К ритуалу того голодного времени относились также поэтические вечера. 18 ноября 1920 года Мандельштам читал свои стихи в Доме искусств; вступительное слово произнес Виктор Жирмунский. В суровую зиму 1920/1921 года за эти выступления удавалось получить немного хлеба, которого тогда не хватало в первую очередь.