Семен Резник - Мечников Страница 48

«Нынче он сказал мне:

— Я много вынес из этой книги интересных сведений, так как Мечников, несомненно, большой ученый. Только удивительна в нем самодовольная ограниченность, с какой он убежден, что решил чуть ли не все вопросы, волнующие человека. Он так уверен, что счастье человека в его животном довольстве, что, называя старость злом (вследствие ограничения в ней способности физического наслаждения), даже и не понимает, что есть люди, думающие и чувствующие совершенно наоборот. Да, я дорожу своей старостью и не променяю ее ни на какие блага мира».

Краткая запись в дневнике от 19 мая 1905 года интересна тем, что сделана по совершенно постороннему поводу:

«Саша от боли впрыснула морфий. Няня не одобрила: пострадать надо, когда бог посылает. А Мечников хочет уничтожить не только страдания, но и смерть.

Разве он не жалкий, испорченный ребенок в сравнении с народной мудростью старушки?»

Мечников не собирался уничтожить смерть и считал злом лишь преждевременную старость, но не эти уточнения важны нам сейчас.

Он был убежден, что решил чуть ли не все вопросы, волнующие человека! Вот что Толстой считал самодовольной ограниченностью…

Еще в 1890 году он сердился на сына Сергея Львовича, — зачем тот изобретает велосипед, зачем «столь разумный и как бы практический в приобретении знаний, не выдумывавший сам логарифмов и т. п. вещей, которые давно выдуманы», он, Сергей Львович, «в самом важном знании — что хорошо, что дурно и потому как жить», пытается дойти «своим умом и опытом», а не пользуется «тем, что давно, несомненно и очевиднее всякой геометрической теоремы объяснено и доказано», ибо на главные вопросы уже ответили «величайшие умы человечества». (Себя Толстой к «величайшим умам» не причислял: называл Будду, Сократа, Христа, Лао-Цзы… Но настаивал на своем толковании их учений!)

Поразительно! Столь чуткий к движениям души человеческой, сам столь долго и мучительно искавший Истину, он, оказывается, не понимал, что именно потому, что знание того, «что хорошо, что дурно», есть «самое важное знание», что именно поэтому до него следует доходить «своим умом и опытом»!

И вдруг какой-то Мечников заявляет о своей Истине, своем понимании смысла человеческого существования…

Но Толстой — всегда Толстой. Сколько ни докапывайся до сути его взглядов, обязательно еще останется «х», неизвестное, выкидывающее самые необычные фокусы. Из письма к Софье Андреевне от 16 мая 1906 года узнаем, что Лев Николаевич ест рекомендованную Мечниковым простоквашу и относит на ее счет свое хорошее самочувствие.

…Он ушел кончать утренний урок.

Александра Львовна провела гостей в комнату для приезжих, сообщила, что в ней прежде был кабинет Льва Николаевича и здесь он написал «Анну Каренину».

Оставшись одни, гости огляделись — и ахнули. Это же кабинет Левина!.. Вот оленьи рога — повешены в простенке между окном и застекленной дверью; в углу — печь с отдушником; старый диван; большой стол — на нем лишь не хватало открытой книги, сломанной пепельницы и тетради…

Ольга Николаевна подошла к окну, и взору ее открылась лужайка с кустами пышно цветущей сирени. «Такой этот вид красивый, что и до сих пор он у меня перед глазами», — писала она с восторгом Вере Александровне Чистович.

В десятом часу их позвали на террасу пить кофе.

За длинным столом, накрытым белой скатертью, — яснополянские домочадцы. У самовара хозяйничает Александра Львовна…

Толстому кофе подали в кабинет, но он неожиданно появился в дверях, неся поднос с дымящейся чашкой и куском хлеба.

«Он сказал, что хочет посидеть с нами и выпьет кофе здесь, а не у себя, как обыкновенно это делает», — сообщала Ольга Николаевна подруге.

Что это? Только ли желание «не оскорбить»?..

Мечников попросил вместо кофе жидкого чая, объяснив, что кофе вообще не пьет. Разговор зашел о гигиене питания, перекинулся на вегетарианство, и Толстой сказал, что есть мясо он уже просто не в состоянии: даже один вид его вызывает у него отвращение.

Но беседа была общей и потому несерьезной.

После кофе Толстой опять поднялся к себе, и Гусев объяснил корреспондентам, что он будет работать, как всегда, до половины второго.

Александра Львовна и Лев Львович пошли показывать гостям сад и деревню. Тучи уже успели рассеяться, и выглянувшее солнце стало припекать. Но гости не чувствовали ни жары, ни — после проведенной в дороге ночи — усталости. Наблюдавшие со стороны корреспонденты отметили их отличное настроение и оживленность в разговоре.

«Запущенный, со старыми, вековыми деревьями, лужайками с нескошенной сочной травой и цветами» сад напоминал Ольге Николаевне Поповку. В деревне им тоже понравилось; видно было, что мужики зажиточные: избы кирпичные, многие крыты железом. Крестьяне останавливались, делились новостями; отношения их с Толстыми были простые и добрые, или, говоря словами Ольги Николаевны, «самые хорошие, без всякой слащавости или неискренности с какой бы то ни было стороны».

Как просто смотрела на вещи Ольга Николаевна!..

Конечно, хорошие, конечно, без слащавости, а все же не такие, какие нужны были Льву Николаевичу, не такие, какими были их отношения между собой. Дети Толстого оставались для крестьян барами, а сам Толстой — барином. Добрым, но — барином!

Знакомые И. А. Бунину помещик Мертваго и журналист Попов после похорон Толстого разговаривали с яснополянскими мужиками, и Мертваго потом передал этот разговор Бунину:

«— Ну, вот мы несли эту самую вывеску. Что ж, будет нам за это какое-нибудь награждение от начальства или от графини? Ведь мы как старались! Целый день на ногах! Опять же на венок потратились».

Еще Мертваго рассказал Бунину, как язвил один яснополянский мужик:

«— Да, хороший был барин покойный граф! Все, говорит, бывало, теперь не мое, я давно все добро жене и детям отдал, мне это, мол, без надобности, я трудящий народ люблю… А выйдешь как-то на зорьке, еще солнце не показывалось, а уж он шмыг, шмыг по росе, по опушке своего леса, и так шныряет глазами по лесу: нет ли, значит, порубки где?»

— Я его, — рассказывал Мертваго, — стыдить стал, уверять, что это он для здоровья гулял рано по утрам. Куда тебе! Мужик стоял на своем: «Знаем мы это здоровье! Нет, уж такие зоркие хозяйские глаза были!»

Нет, не просто все было в усадьбе Толстых, как не просто было и на душе Толстого…

Но как заглянуть в эту душу?

Пока гости гуляли по деревне, он сидел там, в своем кабинете, в кресле с укороченными ножками; голова его едва поднималась над столом, и не совсем удобно было высоко поднятым на него рукам, зато ослабевшие к старости глаза ясно различали возникающие из-под пера строчки…