Алексей Шерстобитов - Ликвидатор. Книга вторая. Пройти через невозможное. Исповедь легендарного киллера Страница 50

Ноги затекли, и пришлось пару минут стоять у входа на территорию Петровки, 38, прежде чем я смог идти самостоятельно. Странно, но я чувствовал неспешность, незлобность и даже какое-то уважение людей в масках. В конце концов, может быть, это и было молчаливое чувство взаимного профессионализма, что я впоследствии ощущал при каждом выезде из тюрьмы на следственные действия со стороны офицеров ОМСН. Не было ни неприязни, ни, как ни странно, осуждения, но проявление участия и даже странное желание поддержать. Может быть, они знали больше того, что я предполагал и мог сказать кому-нибудь сам. Хотя внутреннее напряжение никого из них никогда не покидало. Спец, есть спец. И дай Бог вам, господа офицеры, здоровья и удачи.

Здравствуй и ты, «новый дом»!

«Я не знаю, Кто рисует картины жизни на холсте памяти, но Кто бы Он ни был, — Он взял кисть в руки не для того, чтобы точно воспроизводить всё, что происходит. По своему вкусу Он одно отбрасывает, другое оставляет. Малое он может сделать большим, большое — малым.

Он без малейшего колебания может отодвинуть назад то, что было впереди, и выдвинуть вперёд то, что было сзади. Ведь Его дело писать картину, а не летопись…

…Краски, которые Он нанёс на эти картины — это не просто отражение внешнего мира, они принадлежат самому художнику, Он оросил их кровью своего сердца, — вот почему эти картины нельзя было бы использовать для свидетельских показаний в суде».

Рабиндранат Тагор. Воспоминания

Петровка, 38

Древние искали факт, а мы — эффект; древние представляли ужасное, а мы ужасно представляем.

Гёте

Это были одни из самых напряжённых часов моей жизни. Ближайшие три года ещё будут такими, каждая минута которых — на вес золота, каждое сказанное слово — на вес года, проведённого в колонии, малейшая невнимательность — и без того обширные сети, в которые я уже попался, ещё больше запутывали положение при попытке выпутаться.

Раз меня не пристрелили, значит, хотят выжать и ободрать как липку. Финал был понятен. Невольные мысли с сожалением об отмене смертной казни давили пессимизмом, но врождённый оптимизм всё же каждый раз побеждал, усиливая надежду хоть на что-то. А какое-то удивительное внутреннее состояние, постоянно убеждало в лучшем исходе.

В конце концов, глубинное «Я» раздвоилось, и каждая половинка, заключив договор о примирении, переживала о своём, не принимая никаких маневров друг против друга.

Рассудительная логическая материальная часть рассудка чётко понимала, что ожидает человека, сделавшего, пусть поначалу и по стечению обстоятельств, пусть и останавливающегося, но сделавшего своей работой, в том числе и убийства. Единственный замок, который она могла построить для своего хозяина в будущем — замок на «Огненной земле» или в «Чёрном дельфине».

Интуитивно же духовная часть будучи идеалистической и опирающаяся на высшие материи, о которой мы сами и не подозреваем, в обратном, конечно, не переубеждала, но усердно уверяла, что всё происходящее зависит не столько от меня или кого бы то ни было другого, но от Чьего-то непознаваемого замысла, понятного только Ему, и нами лишь предполагаемого и интуитивно предчувствуемого и то от части.

Но все эти мысли оформились после, сейчас же впереди были четырнадцать часов тягомотной борьбы с хитростями, ловушками, обхождениями, уловками, выстраиванием новых бастионов и вариантов.

Мотивации никого не волновали, лишь факты, подтверждающие имеющуюся информацию — с одной стороны, и выяснение её количества — с другой, моей стороны. Люди менялись, вопросы повторялись, мозг работал, пытаясь соответствовать давящему напору, чтобы совместить теорию осуществления допроса с тактикой сопротивления ему и необходимостью выбрать и создать ту базу защиты, менять которую на протяжении всего остального времени будет нельзя, но лишь жёстко её придерживаться, мало того, защищать и доказывать.

Я не был Дон Кихотом Ламанчским и вряд ли им стану, и у меня никто не мог отобрать надежду, а раз так, вряд ли я умру, по крайней мере, сам от её потери.

В арсенале правосудия были только речи ранее арестованных — никто ничего не видел, не было ни отпечатков, ни физиологических артефактов, ни одного свидетеля, но имелось с десяток показывающих в мою сторону: «Да, да, да — это он, он всех убил, нашёл и убил, убил, убил! У-у-у-б-и-л!»

В принципе, закон был обезоружен бездоказательностью, но на нём была уздечка, состоящая из административного ресурса, с возможностью воздействия на меня как угодно: силой, шантажом, судьбой родственников, их бизнеса, благополучия и так далее. Мало того, всё это подкреплялось опытом уже прошедших предыдущих судов над моими подельниками, за которыми я, естественно, очень внимательно следил и уже понимал, как эта сбруя действует, при всём притом особо не нуждаясь в доказательствах, а опираясь лишь на внутренние убеждения, пусть даже и не расходящиеся с истинным положением дел. По словам господина Жеглова, именно по этим убеждениям, пусть и не поддерживаемым законом: «Вор должен сидеть… и будет сидеть». И точка зрения господина Шарапова, с его юридической законностью, пусть нервно курит в сторонке.

Все свидетельские показания, и я это знал доподлинно, и ещё до ареста, были лишь о том, что меня когда-то, очень давно, видели на каких-то встречах в обществе Григория или Пылёвых, обо мне кто-то что-то сказал, и эти кто-то уже все мертвы, а значит — и подтвердить некому.

Да и что подтверждать? Мало ли кто что и кому говорил в своей жизни. Все, кто меня видел когда-то, подтверждали, что было это лет десять назад, за исключением одного раза — празднования Нового Года в 1999 году, на острове Санта-Круз де Тёнериф, но и это ни о чём не говорило.

Предъявленные мне сегодняшние основания для задержания: подготовка убийства мадам, ведущей арбитражное дело в судах со стороны ранее упомянутого НПО, — не имели оснований и, мало того, и фактических подтверждений, для которых и не было ни какой почвы. Я и МУРовцы доподлинно знали, что реальное обвинение не может подняться выше несанкционированного прослушивания телефонных переговоров, а имеющаяся у них запись разговора двух моих, на сегодняшний день, подчинённых, давала понять о готовящемся прыжке человека — «дикого прапора» — на капот её машины, едущей во дворах на малой скорости, с единственной целью: не дать ей появиться на судьбоносном суде, что могло бы решить дело в нужную сторону. Её отсутствие не могло отложить суд, потому что был и второй представитель НПО, равный по полномочиям, но не по способностям и возможностям применения своих знакомств — просто пока ещё девочка-студентка, что давало шансы на успех.