Жоржи Амаду - Касстро Алвес Страница 53

Но это обязывает нас к некоторым пояснениям и уточнениям. В книге идет речь об одном из важнейших этапов в истории Бразилии и ее литературы, о сложных общественных и эстетических процессах. А путь, избранный Жоржи Амаду, не всегда позволял ему вдаваться в исторические и тем более теоретические рассуждения, некоторые важные проблемы он не анализировал, а упрощал, чтобы повествование было понятно и воздействовало бы эмоционально на читателей любого уровня.

Прежде всего это вопрос о происхождении бразильского романтизма и европейских влияниях на бразильских поэтов. Романтизм в Бразилии не был ни следованием европейской моде, ни подражанием европейским романтикам. Эпоха общественных сдвигов и потрясений, начавшаяся с провозглашения независимости Бразилии (1822) и вооруженных демократических движений тридцатых-сороковых годов, затем тяжелый затяжной кризис рабовладельческой монархии и, наконец, новый общественный подъем, вызванный борьбой за отмену рабства и установление республики, — вот основа бразильского романтизма, источник его оригинальности. И в движении литературы, в смене одного романтического течения другим ясно прослеживается глубокая связь с историческими судьбами страны. Выдающиеся романтики старшего поколения: Гонсалвес Диас и Жозе де Аленкар (тот самый, что радушно принял Кастро Алвеса и способствовал его общенациональной славе) были вдохновлены эпохой достижения независимости. Они основали «индианистскую» школу в литературе, ибо этический идеал они связывали с индейцем как исконной, подлинно национальной, наиболее близкой к родной природе частью бразильского народа. Индейцы в их книгах наделены самыми благородными, рыцарскими чертами характера — в этом многие критики усматривали подражание Шатобриану. Но нельзя забывать, что там, где Шатобриан искал экзотики, убежища от европейской действительности, бразильские романтики приближаются к действительности, к прошлому своего народа, к его борьбе за независимость. Индейцы в их книгах противопоставлены всему португальскому, колонизаторскому, чужеземному. И даже идеализируя индейцев, бразильские романтики воссоздали впервые в литературе многие подлинные черты жизненного уклада индейских племен, их мировосприятия, познакомили современников с индейским фольклором.

Уже опыт индианистской школы убеждает, что европейская литература служила как бы эстетическим университетом для молодой, не имевшей еще собственных традиций бразильской литературы. У европейских романтиков черпались формы и образные средства (так, Аленкар учился строению романического сюжета у Вальтера Скотта), но сам отбор этих средств определялся прежде всего отношением писателей к проблемам национальной жизни.

Гонсалвес Диас и Аленкар были в поре творческой зрелости, а в бразильской литературе уже раздались тревожные голоса молодых поэтов, почувствовавших «неладное что-то» в бразильском королевстве (присвоившем себе громкий титул «империи»). В 1848 году было подавлено последнее крупное антимонархическое восстание. Рабовладельческая монархия казалась незыблемой. Рабство становилось тормозом всякого прогресса, источником застоя и реакции. Конечно, подспудно накапливались экономические изменения, развивалась промышленность, но эти изменения были медленны и скрыты, не заметны для глаза художника. Патриархальная закостенелость сковывала общественную жизнь. Для огромного большинства общества, для складывающейся интеллигенции (а поэты-романтики были в основном студентами, молодыми интеллигентами) активная политическая деятельность была практически недоступной, ибо вся власть сосредоточивалась в руках немногих крупных помещичьих семейств. Идеологическая отсталость была страшна — до семидесятых годов в Бразилию почти не проникали достижения передовой европейской мысли, господствовала католическая ортодоксия. В застойной атмосфере тосковали, сходили с ума, умирали от раннего туберкулеза и алкоголя юноши-поэты. Конечно, они были далеки от народа — ив этом была их беда, их трагедия. Они искали опоры для своего творчества в реальном мире — об этом свидетельствуют чудесные, хрустальные стихи Фагундеса Варелы или Казимиро де Абреу о природе Бразилии. Но преодолеть трагический разлад с жизнью они были не в силах. Им казалось, что их тоска и отчаяние имеют космическое, извечное происхождение, раз их стихи перекликаются со стихами прославленных поэтов Европы и США. Не только Байрон, но и Гофман, Мюссе, По были спутниками их духовного поиска. (Сильным влиянием Э. По отмечено единственное прозаическое произведение этого поколения — «Ночь в таверне» Алвареса де Азеведо) Их восприятие Байрона было односторонним — они упивались «мировой скорбью» и не видели революционности великого поэта. Это как раз и подтверждает их оригинальность: они выражали свой исторически объяснимый трагизм и впитывали из мировой поэзии лишь то, что было созвучно их душевному миру.

Что же. помогло Кастро Алвесу отбросить их смертельное уныние и обрести жизнеутверждающий пафос борца? Алвес был гениальным поэтом, и его гениальность состояла прежде всего в могучем историческом чутье, позволившем ему уловить надвигающиеся перемены и выразить их. Движение за освобождение рабов и свержение монархии еще не превратилось тогда в грозную силу, которая заставит правящий класс отступить и принять в 1888 году закон об отмене рабства, а через год — пожертвовать монархией перед лицом общественного протеста. Но уже при жизни Кастро Алвеса то там, то здесь вспыхивали мятежные огоньки. И поэзия Кастро Алвеса, как увеличительное стекло, собрала эти огоньки и превратила их в обжигающий огонь и тем разожгла еще большее пламя. В последующие десятилетия стихи Алвеса вдохновляли аболиционистов, собирали силы аболиционистского и республиканского движения.

Меняется и идейная, интеллектуальная атмосфера. Именно в Ресифе, где сформировалось революционное направление творчества Алвеса, уже складывается группа передовых мыслителей, которые спустя несколько лет много сделают для просвещения голов в Бразилии, ополчатся на безраздельное господство теологии, пропагандируя новые течения европейской науки. Надо сказать, что облик одного из виднейших мыслителей этой эпохи, Тобиаса Баррето, представлен в книге Амаду неполно и не всегда объективно. Правда, Амаду описывает только молодость Баррето, но все-таки жаль, что в этом юноше мулате трудно угадать будущего замечательного философа, бесстрашно атаковавшего религиозный обскурантизм и схоластику, впервые познакомившего бразильскую интеллигенцию с немецким материализмом. Это отчасти объясняется тем, что к 1941 году, когда была написана книга Амаду, философское наследие Тобиаса Баррето еще не было исследовано с должной глубиной. Лишь в наши дни благодаря работам прогрессивных бразильских историков открылось подлинное новаторское значение труда Баррето.