Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Искусство кино» Страница 30

Сокуров в своих интервью (довольно щедрых на автоинтерпретации) проводит истинно шестидесятническую границу между Лениным и Сталиным: Ленин еще немного человек, Сталин уже совсем не человек… Однако непонятно, чем же этакий Ленин отличается от Сталина? Сталин, кстати, — единственная настоящая удача картины, потому что он-то как раз личностью наделен. Сергей Ражук играет его на пределе сил: такой он был или не такой, а его видно. Плебей в классическом смысле, без всяких моральных ограничений. Но, боюсь, у Ленина с моральными ограничениями все обстояло еще хуже — какое-то поразительное врожденное их отсутствие, морально все, что выгодно (классу, ну и мне, как его орудию), — а кажущаяся совестливость Ленина на фоне бессовестности Сталина остается иллюзией, порождаемой болезнью Ленина и железным здоровьем Сталина. Так, во всяком случае, в фильме. И иллюзия эта самого простого, самого визуального свойства. В разговоре о Ленине и Сталине Сокуров делает откровенно слабый, хотя и хорошо просчитанный ход: подменяет метафизику клиникой. Видимо, исходя из того, что паралич выглядит достаточной расплатой «за жизнь воровскую твою».

Ленин в исполнении Леонида Мозгового — никак не Ленин, и Крупская в отличном, надо признать, исполнении Марии Кузнецовой — даже близко не Крупская. Я понимаю, что таких Ленина и Крупскую анализировать и деконструировать гораздо проще: оба одинаково беспомощны (он еле ходит, она не умеет выстирать подштанники, вечно растрепана, чулки ползут), оба стары, оба думают только о смерти и о собственной физиологии, над которой постепенно утрачивают контроль (хорошо еще, не описался никто). Такой сорокино-петрушевский способ поверять всех актом дефекации, часто неконтролируемой.

Но Ленин — воплощенный триумф воли, и собственное телесное бессилие беспокоило его в последнюю очередь. Его беспокоила судьба дела, а дело на глазах рушилось. Потому что не было вокруг него людей, подобных ему, для которых историческая цель была важнее личной слабости, личных амбиций, личной жажды власти и т. п. Ленин потому так и загадочен, что личность его скрыта, подавлена: чистый инструмент, воплощенное служение. Даже идеологии нет никакой. И главная трагедия жизни Ленина — во всяком случае, последних ее лет — была, подозреваю, связана как раз с тем, что история вдруг волшебным образом ускользнула из его рук. На какое-то время он был востребован, им (со всей его идеологией, со всем его искренним желанием принести в Россию свободу и равенство) цинично воспользовались — причем воспользовалась не мировая закулиса, а тот самый мистический и одновременно очень прозаичный Ход Вещей, в котором Никто Не Виноват. Он мечтал манипулировать — и, в полном соответствии с всеобщим мировым законом, сам оказался главной жертвой манипуляции. Мечтал установить свободу — а вместо того кардинально реформировал империю, после чего его одновременно покинули и дух истории, благодаря которому он с горсткой соратников был беспрецедентно удачлив, и здравый смысл. Болезнь наступила тогда, когда отлетел темный гений исторического развития, то есть когда вместо вождя Ленина остался отработанный Владимир Ульянов.

Но этой мистики истории у Сокурова нет и близко — как всякий минималист, он на каждом шагу сужает и облегчает свою задачу. Для него аморален любой политик, а трагедия Ленина именно в том, что он победил в себе человеческое. Причем нравственность — а точнее, безнравственность его — поверяется природой. Я сильно сомневаюсь, однако, что у природы в смысле нравственности дела обстоят сильно лучше, чем у Ленина. Они, по-моему, одинаково подчиняются законам целесообразности и никаких сантиментов не признают…

Впрочем, выудить из сокуровского фильма можно и прямо противоположные интенции. Можно, например, придумать, что природа и Ленин как раз кровно близки: телец мычит, и Ленин мычит. А стало быть, высокие стебли, в которых он путается, — явление того же порядка, что и его власть. «И равнодушная природа»… Господи, да мало ли что можно придумать! Я сталкивался уже с самыми разными трактовками названия. Одни утверждают, что оно восходит к мифу о тельце, которого евреи себе изготовили для поклонения. Другие говорят, что речь идет о жертвенном тельце (можно придумать ветвистую концепцию насчет того, что Ленин и есть тот телец, которого отец велел закласть по случаю возвращения блудного сына, который, в свою очередь, есть народ, вернувшийся к естественному для него крепостному состоянию)… Концепции выдумывать легко. Сокуров делает все, чтобы этому не мешать, чем здорово повышает самоуважение критиков.

Для меня очевидно одно: жалкий полупаралитик, у которого из носу достают козявку, — не Ленин. Не вождь. И не тема для историософского анализа. Никакое развенчание и никакая деконструкция не оправдывают главной сокуровской подмены: всякий человек жалок в своей телесной немощи. Но между человеком и его телесной немощью существует, как бы сказать, определенный зазор. И если человек тождествен своему больному телу, я, право, уж и не знаю, о чем тут можно разговаривать дальше. Такая точка зрения означает уже минимализм и редукцию в какой-то небывалой степени: полный запрет на высокие помыслы и столь же полная сосредоточенность на позывах своего организма… Но видеть в этом гуманизм и художественную гармонию я, воля ваша, отказываюсь.

Вот эта неспособность страны и лучших ее художников проанализировать собственно исторической опыт, эта подавленность телесным, простым и очевидным заставляют меня предполагать, что темный гений истории отлетел не только от вождей страны, но и от нее в целом. Мало ли еще осталось стран на свете, где сегодня идет этический и социальный поиск. Но не наш это теперь удел.

«Телец» тому подтверждение. Чего-чего, а интуиции Сокурову не занимать.

№ 7, июля 2001 года

«На нашем месте в небе должна быть звезда…»

В наше время сплошь и рядом фильмы снимают далеко не те люди, которые на это действительно способны (хотя иногда удача улыбается и им), а те, кто достает деньги или умеет убеждать правительство в том, что именно его картина поднимет пребывающее в упадке русское национальное самосознание. Смотреть такого рода произведения — сущее наказание, но кинопроцесс вроде как имитируется.

Киновед Геннадий Масловский, учредивший в Интернете специальный сайт виртуального кино (идеей этой подрубрики я обязан ему), предложил режиссерам и сценаристам публиковать синопсисы своих неснятых картин, причем главных, на месте которых отчетливо чувствуется зияние: «На нашем месте в небе должна быть звезда».

В сегодняшней России давно должен быть фильм о среднем классе, о его мытарствах в конце века, о бедолагах-дачниках с «Запорожцами», о семье и школе, о минувшей войне. Голливудский «Перл Харбор» на фоне повернувшей вспять деидеологизации особенно наглядно выявил зияние на том месте, где должна быть звезда. Звезда! А у нас — «Праздник» Гарика Сукачева.

В общем, несколько таких зияний я и намерен очертить, предложив читателю кое-какие сюжеты и концепции, которые в разное время приходили мне в голову в качестве возможных сценариев.

Вызов 

У Петрова есть жена, маленький сын, любимая работа. В один прекрасный день его внезапно вызывают в ГБ. Он долго сидит у двери назначенного кабинета. Оттуда выходит мрачный бородатый человек, прижимающий к груди толстую папку. На миг он останавливается перед Петровым, долго в него вглядывается с подозрением, потом почти бегом устремляется наружу. Петров с потными руками заходит в кабинет. Усталый бесцветный следователь говорит ему, что отдел, который занимался делом Петрова и двадцати других граждан, расформирован. Все, кто им занимался, уже уволены. Сказать, зачем и почему их так долго «вели», следователь не уполномочен да и не хочет. Сверху велено отдать им на руки их личные дела.

Петров получает толстую папку и еще в транспорте, по дороге домой, начинает ее изучать. Он не помнит за собой никакого греха и никогда не замечал слежки. Из папки он с ужасом узнает, что вся его жизнь была результатом чужой направленной деятельности. Жену ему подсунули, оказывается, то знакомство на вечеринке у приятеля было не случайным.

Она ничего не знала, просто приятеля звонком попросили пригласить Петрова, и расчет оправдался — он влюбился. Приятель был дальний, Петров, помнится, еще подивился приглашению. Теперь он давно в Штатах, и его ни о чем не спросишь. На работу, оказывается, Петрова тоже взяли по звонку оттуда — могли и не взять, конкурентов хватало. Да что там — даже в институт его устраивали по протекции, о которой он и не подозревал! Повышение по службе проистекало из того же источника. Наконец, даже сын его родился не просто так — жена собиралась делать аборт, но врач по секретному приказу ей отказал, припугнув последствиями. Короче, механизм запущен, а зачем — теперь неизвестно. Кто такие «двадцать других граждан», которых зачем-то вели вместе с ним, следователь, конечно, не скажет. Петров ничего не говорит жене и начинает ходить по инстанциям. Ему везде отвечают, что отдел расформирован и никто теперь ничего не знает.