Николай Добролюбов - Сочинения князя Александра Ивановича Долгорукого

Николай Александрович Добролюбов

Сочинения князя Александра Ивановича Долгорукого,

в прозе и стихах. С портретом автора. В трех частях. Москва, 1859

Встречаясь с авторами, подобными князю А. И. Долгорукому, критика обыкновенно считает долгом прочесть им поучение о том, что, не имея поэтического дарования, не нужно тратить трудов и времени на вялые стихи и плохие рассказы, что нужно заниматься делом, посвящать себя общественной пользе и пр. Говоря вообще, такое поучение совершенно справедливо и основательно; но нельзя делать ему слишком обширного применения в нашем обществе, где человек пишущий иногда и за то уж заслуживает похвалы, что чего-нибудь другого не делает. Вот, например, князь А. И. Долгорукий; если о нем судить с отвлеченно-литературной точки, то все его произведения и его самого как автора надо судить беспощадно. В самом деле – ни малейшего проблеска литературного таланта невозможно приметить в десятке его повестей и в нескольких десятках стихотворений, составляющих три тома сочинений князя А. И. Долгорукого. Если судить строго, то надо будет прибавить, что и избытком ума нельзя попрекнуть все его творения. В стихах большею частию – или развивается мораль, заимствованная из прописей, или делаются тонкие намеки на женский пол и на то, что мы, дескать, «пожуировали житию»… Повести почти все – содержания несколько скандалезного и водевильного.[1] Так, в одной – почтенный муж учит своего приятеля соблазнить какую-то женщину, которая потом оказывается его женой. В другой – удалой полковник хвалится перед молодым офицером, что он его отец; тот вызывает его и убивает, мстя за клевету; а вслед за тем получает от матери письмо, в котором объясняется, что хвастовство полковника имело вполне справедливое основание. В третьей – какая-то барыня влюбляется в гувернера-француза и удаляется с ним ежедневно – показывать китайские тени сыну; муж ее, по наущению князя Лельского, отвергнутого любовника его жены, отправляется в комнату китайских теней, с потайным фонарем, чтобы подшутить над женою. Но – «князь отворил дверь, открыл фонарь, – и что же представилось их взорам? Вместо обещанных чудес, зрелище самое обыкновенное, которое мне ничего бы не стоило передать вам, благосклонный читатель, но, право не знаю почему, Андрей Андреич Рюмский (то есть муж) просил меня убедительно этого не рассказывать». Так заключает князь А. И. Долгорукий свою повесть, и в этом заключении можно видеть даже и образчик его изящного слога и тончайшего остроумия.

В образчик стихотворений приведем, пожалуй, одно, которое может дать понятие и о версификации и о философии автора. Называется оно: «Человек».

Ах, право, жалок человек!До гробовой доски страдает,В потемках бродит целый век,Из ямы в яму попадает.Несчастный раб своих страстей, —Преграды нет его желаньям,И тьму лукавых он сетейПлетет с бесплодным упованьем!Что ныне нравится ему,В чем жизни счастие находит, —Смеется завтра он тому,И так всю жизнь свою проводит.К чему ж гордится он собой,Всего быть выше здесь мечтает,Когда с превратною судьбойОн состязаться не дерзает?Когда не властен в чувствах онИ страсти в нем сильнее власти,Когда отрадный миг лишь сон,А прочного – одни напасти!..

Как видите, стихотворение не отличается ни поэтическими красотами, ни особенною глубиною или новостью мыслей. И все три тома сочинений кн. А. И. Долгорукого доказывают, что автору по плечу только такие идеи и такой стих – не более… Стихотворения альбомные, надгробные, послания и т. п. также отличаются рутинною, всегда бесцветною, а подчас и пошловатою любезностью и болтливостью, даже без всякого остроумия. Стихотворения о жуировке и женщинах тоже не выходят из того тона, который принято называть гвардейским: он вертится на рогах мужей и намеках на тайные желания и на сокрытые женские прелести; высшей точки остроты и игривости достигает он в заглавии одной повести князя Александра Ивановича Долгорукого: «Дыра на бабушкиной юбке» (часть III, стр. 59)… Житейские правила в стихах кн. А. И. Долгорукого преподаются в таком роде:

Вся сила в том, чтоб не страшитьсяВсем говорить: «люблю!» смелей;Здесь дело мастера боятся,И чем смелее, тем верней…

Или совет женщине, выходящей замуж:

Вы в неге счастливой любвиПовязку с глаз подчас снимайте;Страсть к бабочкам у нас в крови:Вы мужу воли не давайте!..

А то и еще лучше, – вот два куплета из стихотворения: «Не должно верить никому» (часть III, стр. 24):

Мужик – и тот здесь господинаОброком хочет оплести;И, право, если б не дубина,Пришлось бы по миру идти…С поклоном нищий вас встречает,Три дня, бедняжка, он не ел,Он грош с слезами принимает,Тогда как рубль пропить успел…

Русская литература ничего не потеряла бы, если бы в ней таких стишков не было, и, говоря абсолютно, князь А. И. Долгорукий, конечно, лучше бы сделал, если бы не писал своих сочинений. Все это совершенно справедливо; этого даже и доказывать не нужно, как видит каждый из читателей по приведенным нами отрывкам. Но бывают случаи и положения, в которых абсолютные суждения надобно принимать почти совершенно наоборот. Чтобы пояснить, как это возможно, мы просим читателей припомнить басню Крылова о том, как

Какой-то в древности вельможаС богато убранного ложаОтправился в страну, где царствует Плутон;как его назначили в рай за то собственно, —Что сам он областью не правил,А все дела секретарю оставил, —

и как Меркурию, отвергавшему справедливость такого назначения, объясняли его совершенную законность, говоря:

Что, если бы с такою властьюВзялся он за дела, к несчастью?.. и пр.[2]

Басня эта именно научает тому, как часто практическая польза бывает несогласна с отвлеченною справедливостью. Подобное несогласие бывает не только в царстве Плутона, но и в нашем современном обществе, а следовательно, и в литературе. И, смотря на литературу с общественной точки зрения и принимая в соображение разные обстоятельства, бывшие и могшие быть, – мы остаемся очень довольны тем, что князь А. И. Долгорукий сочинил три тома повестей и стихов. Подвергать его строгой и язвительной критике мы никак не намерены. А чтобы читатели яснее видели причины такого обращения нашего с князем А. И. Долгоруким, мы должны изложить о нем некоторые биографические подробности, найденные нами в его стихотворении: «Я».

Мы узнаем из этого стихотворения, что князь Александр Иванович – сын князя Ивана Михайловича Долгорукого, известного автора стихотворений: «Парфену», «Везет», «Авось» и пр. Находим здесь и признание, что «лира звучная отца» досталась в наследство и достояние сыну; только с этим не можем вполне согласиться: сочинения князя-сына составляют большой шаг назад от стихотворений князя-отца, у которого по местам действительно были проблески остроумия, светлых мыслей и даже теплого чувства. Но это в сторону: литературная параллель князя Александра Ивановича Долгорукого с кем бы то ни было из известных сочинителей не может повести ни к чему хорошему – для князя. Пойдем далее. Из стихотворения «Я» видно, что автору его теперь уже лет около семидесяти: он говорит, что пять лет учился в Геттингене, потом служил у какого-то министра,

Не отставая от других,Усердной службой отличался;Но, выгод не найдя своих,С чернильной жизнью распрощался,Перо на саблю променял(Восстал француз на Русь святую).

Итак, князю А. И. Долгорукому было уже лет 25 в 1812 году! Следовательно, его полное развитие совершилось прежде, нежели явился у нас Пушкин, не говоря о Гоголе и Белинском. Он мог воспитаться только на «звучной лире своего отца» да на лирах Державина, Хераскова, Нелединского и т. п. Стало быть, уже по этому одному рассматривать творения князя А. И. Долгорукого с современно-литературной точки было бы крайне несправедливо, хотя многие из них и писаны в настоящее время, когда[3] и пр. В одной из повестей автора упоминается даже о взятии Шамиля; но это ничего не значит. Все-таки по своему взгляду и убеждениям князь А. И. Долгорукий принадлежит, как сам он выражается, своему веку, когда люди —

И веселились, и любили,И чувств своих и юный векВ суровой мысли не губили, —

то есть отлично умели мешать самое игривое препровождение времени с прописною нравственностью, как видели мы в сочинениях самого князя А. И. Долгорукого. Таким образом, очевидно, что по своему воспитанию и воззрениям он принадлежит еще к числу

Сих остальных из стаи шумнойЕкатерининских писак…[4]

Он может в литературе нашей найти себе ровесников разве в г. Федоре Глинке и г. Николае Грече (так как г. Булгарин уж умер) и вообще может померяться годами с маститейшими старцами нашего времени… Вообразите же, что мог бы совершить в свою долгую жизнь этот старец, если бы вздумал подражать Ф. Булгарину или кому другому из подобных маститых старцев. А что он мог бы с большим успехом подражать им, в этом он сам удостоверяет нас: он говорит, что он не глупей других и мог бы не хуже кого другого идти даже по службе: —